Ты можешь сказать миллионы важных вещей.

Но люди запомнят и не простят только одну сказанную тобой глупость, поэтому хорошенько подумай, прежде чем произнести то, что войдет в историю.

---

Как зовут ваш ноутбук?

Если пока никак, придумайте и обоснуйте почему дали это имя.
Мой карминовый паккардбелл, например, зовут Бубновая Дама или Руби.А старый стационарник звали Эпитафия.

---

Laŭbo.

Будет день, надо лишь дожить.
Сев на пряничного коня,
Ты беспечно сможешь кружить
По кругам карусели звездной.
Станет просто любить меня.
Очень просто.
И очень поздно

---

Ностальгия по SM.

А теперь признавайтесь, кто с кем себя ассоциировал в детстве и юности?

---

...

---

---

Серебряные руки.

Для меня загадка - откуда шимер? Просыпаюсь вся сияющая, как рождественское утро.

---

Асцендент в Тельце. Инертность.

Яркий пример - Теон Грейджой

Ты в тюрьме, посажен в темницу, ты сидишь в крепости. Ты в заключении. Ты во власти палачей. К твоим ногам приковали железные гири, и ты веришь, что это другие люди властны над тобой. Ты - страдалец, терпящий. И ты делаешь всё, что требуется от тебя, делаешь всё, что удерживает твоих стражей от того, чтобы они злились на тебя. Ты подчинён, покорён, ты пресмыкаешься. Да, ты даже идентифицируешь себя с тем, что другие причиняют тебе; так ты начинаешь - в экстремальном случае - собирать знаки отличия тех, кто тебя мучает. Ты прикрепляешь их к своей груди, чтобы хотя бы в своих фантазиях быть таким, как они. И ты принимаешь всё, что бы тебе ни причиняли. Однако, не заблуждайся в своей мысли, что это согласие; большему заблуждению ты вряд ли можешь подвергнуться ( тем не менее, ты так охотно поддаёшься ему). Ты не говоришь " да" всему что есть; ты говоришь " да" только своей роли раба. Не путай способность терпеть со способностью отпускать.Твоей виной и проблемой является именно то, что ты не умеешь отпускать. Ты не отпускаешь своих мучителей. Поэтому и сидишь в заключении. Истинный нерв твоей вины заключается в том, что ты ИНЕРТЕН. Ты носитель, мул, ты несёшь с собой всё, что к тебе когда-либо пришло. Ты цепляешься к этому и говоришь, что оно твоё. Настоящая крепость, в которую ты заключён - крепость из обладания, мнений, взглядов, предубеждений. Ты ничего не хочешь отдать, ты хочешь только брать. Ты - пасть змеи. Иногда ты заглатываешь огромные вещи ( знаешь, змея способна поглощать нечто десять раз больше своего диаметра, иногда даже целую свинью!), и тогда ты лежишь вялый и перевариваешь это ( временами в течение нескольких жизней). Конечно, тогда ты не можешь пошевелиться - и это ты путаешь с согласием на что-то. И то, что однажды попало в эту пасть ( мнения, обладание), она больше не отдаст обратно.И теперь с тобой можно делать всё, что угодно. Плен, в котором ты находишься - твоя зависимость от прошлого. От старых концепций, старого хлама, который ты называешь своей собственностью. Таким образом, твой плен состоит из всего унаследованного, что ты насобирал. Было бы ошибкой с твоей стороны думать, что ты должен научиться отпускать ( всегда легко делать обратные выводы из того, что слышишь). Единственное, что случилось бы тогда, - ты снова стал бы рабом своей новой концепции под названием " отпустить", и с её помощью оборудовал бы для себя новую крепость.Выход так не выглядит. Твоя подлинная вина заключается в том, что ты сам сажаешь себя в темницу, и теперь у тебя есть возможность увидеть каждую свою темницу. Не пытайся освободиться! Взгляни ещё раз на все свои возможности, которые могли бы быть тюрьмой - а у тебя всё может стать тюрьмой, - на все концепции и на всю собственность. Только когда ты посмотрел в каждый угол, в каждое укрытие в каждой клетке, только тогда, возможно, из твоей тюрьмы может получиться храм. По своему содержанию оба очень близки, и каждая церковь легко становится тюрьмой, потому что в ней хотят найти защиту и безопасность. И всё, чему ты молишься в данный момент, становится тюрьмой, потому что ты этому молишься. Быть " виноватым" значит так же молиться чему-то; взять на себя обратно вину могло бы значить обращаться с молитвой к себе, дать место молитве. Возможно, ты можешь сделать из такой тюрьмы храм. Однако, молитва найдёт место только тогда, когда твоя свинья проглочена и переварена. Твоя глубокая проблема заключается в твоём знании, что ты ничего не стоишь. И теперь ты предпринимаешь всё, чтобы тебе не пришлось видеть это.

@темы: Уроборос:Ищи змею, Симболон: Астрология как терапия в поисках лжи

---

Петр и Феврония Муромские.

Совместная жизнь не может начаться внезапно, по волшебству. Должен быть пройден долгий, непростой путь, прежде чем человек, который до той поры — какие бы обстоятельства и лица его ни окружали, — в конечном счете одинок в мире и перед лицом Бога, смог бы приблизиться к другой неповторимой личности и отдать ей свою волю, соединиться с ней в один ум, в одно сердце. Мужчина и женщина созданы друг для друга, их соединение — само по себе воплощает Божественный замысел, но это соединение невозможно, если человек не видит в своём партнёре неповторимую личность, созданную по образу Божию. История Петра и Февронии заставляет задумываться о браке как о духовном лекарстве, которым человек исцеляется не только от телесных недугов, но и от душевных изъянов.

Коль скоро, по библейским понятиям, "жена уготована мужу от века", то вполне объяснима дерзость премудрой Февронии, которая угадала в Петре своего суженого и, прежде чем исцелить его, велела передать ему свой ультиматум: "Если он не возьмет меня в жены, не подобает мне лечить его". Возможно, кто-то и удивится такой, столь неординарной для целомудренного века смелости, но первым брачное предложение должен делать - независимо от пола - именно тот, кто оказывается более мудрым и более прозорливым.

Каждый мужчина на своем жизненном пути берет на себя ответственность за других, ту ответственность, когда от его решимости и мужества зависит жизнь другого. Но пока Петр один, груз такой ответственности оказывается губителен для него. Не то чтобы он не справился со своей задачей, напротив: змей повержен, — но перед смертью он обагрил Петра своей ядовитой кровью. Болезнь князя, то есть на языке аллегорий: некая ущербность его естества вообще, — и является завязкой. Причем недуг его настолько серьезен, неполноценность его природы настолько существенна, что если не исправить ее, для князя невозможна сама жизнь. Его мужество, его решимость, все другие человеческие качества не оставили его, но он “оструплен” и не может воспользоваться ими.

Поначалу, Пётр сомневается, действительно ли Феврония обладает духовным зрением, зрением сердца, или ее речи — только уловка, объясняющаяся желанием не упустить блестящую партию. Иными словами, князь испытывает ум Февронии, — тот ум, который есть средоточие человеческой личности. Он хочет узнать не ее слова, не навыки, которые давались воспитанием, а саму Февронию в глубине ее сердца.Петр не просто удивляется тому, как удачно вышла она из затруднительного положения. Он удивляется как человек, перед которым открылся сокровенный внутренний облик другого. Без знания человека, без того, чтобы нам было открыто сокровенное его существа, невозможны те наши с ним отношения, которые в дальнейшем могут стать отношениями семейными. Но само по себе это знание еще не значит, что мы готовы принять именно этого человека как нашу неотъемлемую часть, как нашу судьбу.С честью вышедшая из испытания Феврония исцеляет кня­зя. Но он не выполнил обещание и был наказан за сопротивление высшей воле. И здесь обнаруживается, что его болезнь не сводится к оструп­ле­нию кожи, что причины ее гораздо глубже. Ущербность собственной природы открывается теперь самому Петру. Вылечить ее можно, лишь соединившись с той девушкой, слова которой так поразили его.

Да, лекарство Петра — сама Феврония, посланная ему Богом в спутницы жизни. Только рядом с ней князь исцелит свою душу, и только вместе они смогут подняться на новый духовный уровень: по отдельности они не могут найти Бога, который один способен исцелять больные души людей. А потому их земная любовь и любовь небесная оказываются неотделимы друг от друга.Потому Феврония и не отпускает князя: она уже чувствует, что без нее он погибнет. Со временем понимает это и сам Петр. Так начинается их совместный жизненный путь и совместный путь к Богу.

Долго и счастливо державствовали они, живя по всем заповедям, пребывая в непрестанных молитвах, и были они милостивыми ко всем людям, под их властью находящимся, словно чадолюбивые отец и мать. Всех они одинаково любили,богатств тленных не берегли, но от Бога богатели. Странников принимали, голодных насыщали, нагих одевали, бедных от напастей избавляли. Когда пришла старость, они приняли монашество с именами Давид и Евфросиния и умолили Бога, чтобы дал умереть им в один день и час.Супружеский обет дается «не покуда разлучит нас смерть», а покуда смерть и переход в вечность не соединят любящих навеки. Таким явился брак святых Петра и Февронии. Их любовь прошла через все жизненные испытания и перешла в вечность.

@темы: Драгоценные щебечущие птицы — твои птицы, В каждой случайной встрече - ночевал Бог!..

---

Генератор светских бесед.

Сначала генератор предложил мне котлету из жрецов-прорицателей, а потом из провинциального небытия.

В детстве я всегда требовала подписать то что нарисовала как-нибудь замысловато.
Возможно, потом проиллюстрирую, а пока делюсь подборкой интересных, необычных, ультраточных и временами мудрых фрагментов, что мы с рандомом наловили:

Дружба - хирургия
Красный свет с Дерева Жизни
Почему-то ты убиваешь меня.
Ментальное одиночество обнимает.
Я буду ждать тебя преступником.
Немой вымысел радуги. Семь дней чудес.
Лети стрелой необоримой к радостной встрече миров.
Кончился совсем и не выполнил Предназначение.Всё равно ждут Милан и Венеция.
Я скитаюсь полусонной, истомленной
Сильнее любви. И такой никчёмный...
Яблоки слишком иньская пища.
Прорастут подснежники, что доверилась мольбе.
Бирюзовые стены исписаны признаниями
Время придёт на казнь.
Красно-мерцающий бог. Как только прозвучал гонг, выглядит чужаком.
Я полюблю тишину. Тогда ты сможешь мечтой и мыслью моделировать своё будущее.
На лиановом языке
Солнце - лучший доктор
Некогда существовало созвездие Пересмешника.
Райская птица, мы становимся более спокойными.
Вечные параллельные
Я помогаю создавать мир в котором безопасно любить друг друга.
Новозаветное имя - Электра
День за днем в дырявой лодке
Он ушёл в зеркальный лабиринт
Абрикосовый чай. Будь оптимистом
Героический полет мысли
Поступь небожителей легка
Я заглянул тебе в сердце.Облачно, чтобы войти в данный момент.
Cквозь серый
Cлова, хлещущие ледяным дождём
Её не выключишь.
ОН. Всё остальное онемело от озноба и жара.
Боровицкая испачкалась твоей кровью
Врата восприятия ночного моря
Города спланированы так бессовестно
Нельзя всерьёз влюбляться в дерьмовых неудачников.
Помни, мои глаза стали серьезными.
Мне снилось будто подходит поезд с другими мужчинами
Такие разные, такие разные, такие разные иголки.
Опираемся на свои тени в огромной галактике
Право петь грустные песни принадлежит не библейскому олицетворению алчности
Отмель чистого времени
Ветер создал викингов
Песня не теряет своей обратной стороны
Он вырос, научился петь, играть роль жертвенного агнца, но вскоре перешел в агрессивную фазу и бабочку видел к еще большему хаосу.
Согрешившая душа обречена на Край Света.
Не способен летать без чуткости к бездне или водной пучине, подавления, травмы и боли.
Бескорыстная любовь опутывала меня.Береги!
Меня завело в космозу.
У тебя простит.
Не бросайтесь в фонтан.
Девушка улыбается, слушая свое подвенечное платье.
Ты ещё одна бесполезная и дорогая вещь.
Люби свой парабеллум, он твое достоинство, твоя честь и совесть.
Бывают такие моменты в жизни, когда с огромной силой ощущаешь что ты спишь, что тебя нет, а есть только Рио.
Боль души сладка, когда заглушаешь её пачули.
Отсутствие диалога убивает все чувства.
Чёрная аврора подхватывает тебя и грубо вырывает из волшебного сна. Если каждое утро начинается с Чёрной авроры, то стоит задуматься – «почему?»
Сарказм как сильный наркотик – один раз получив от него удовольствие, начинаешь употреблять его все чаще и чаще, и в итоге, не в состоянии контролировать, ты становишься невыносимым как для окружающих, так и для себя.

---

Персонажи Облачного Атласа и Духовная астрология.

Адам Юинг и Хэ Джу. Персей. Пропаганда.Не бывает искупления чужой вины. Каждая душа отвечает сама за себя и сама зарабатывает свое освобождение из рабства, доставшегося ей в наследство от предков и навязанного окружением.

Тильда и Сонми.Андромеда. Самопожертвование.Тот, кто жертвует собственными желаниями ради благополучия других, получает в награду от небес божественный огонь, которым он воспламеняет высшие потенции своей души.

Захри.Волк. Искупление. Человек не может причинить вред другому, не пострадав при этом сам, и не может помочь другому без того, чтобы это благотворно сказалось на нем самом.

либо

Дракон. Независимость.Поступай справедливо даже со своими врагами, ибо лучше претерпеть зло, чем отплатить возмездием.

Мероним. Здесь возможны варианты:
1.Цефей. Истина.Как вверху, так и внизу, и то, что внизу, подобно тому, что вверху.
2. Южная Рыба.Идеализм. Человек может почерпнуть с внутренних планов любую информацию, которую он способен использовать.
3. Орёл. Разведывание. В поисках добычи орлы на своих выносливых крыльях, разведывая отдаленные места, забираются так же далеко, как души в сновидениях.
4. Арго. Исследование.Самообладание — единственная безопасная гавань души, поэтому при любых обстоятельствах сохраняйте уравновешенность.
5. Южная Корона. Достижение.Заслуги человека определяются не его национальностью, цветом кожи, полом или происхождением, а тем, чего он достиг ради всеобщего блага. Истинным коронованным адептом является тот, кто приносит наибольшую пользу своим собратьям.

Роберт Фробишер. Кассиопея. Превратности ( "Мир - это Театр Теней, не сердись на меня за мою роль".Человек может перейти из этой жизни в следующую, даже через смерть, с таким же незначительным перерывом в своих делах, как если бы он оставил своих знакомых в одном городе и возобновил свою деятельность в другом городе и в ином кругу друзей.

Руфус Сиксмит.Лебедь.При определенных условиях камень, закрывающий вход в могилу, отваливается, и человек может сознательно обмениваться идеями с теми, кто уже вошел в царство мертвых.


Луиза Рей. Южная корона.Достижение.Заслуги человека определяются не его национальностью, цветом кожи, полом или происхождением, а тем, чего он достиг ради всеобщего блага. Истинным коронованным адептом является тот, кто приносит наибольшую пользу своим собратьям.


Тимоти Кэвендиш. Заяц. Решимость.Страх — один из величайших врагов человека.

Аутуа.Большой пёс. Верность.Но главное: будь верен сам себе; тогда, как вслед за днем бывает ночь, ты не изменишь и другим.

Купака. Геркулес. Добросовестно выполняй всякую работу, и благодаря приобретенному опыту тебе будут поручены более важные дела.

Вивиан Эйрс. Кит. Подавление.Диссонанс в браке — это чудовище, требующее себе в жертву наших лучших юношей и девушек.

Финч. Ворон. Честолюбие.Человек обычно становится тем, о чем он больше всего думает и говорит.

Мистер Микс абсолютно точно дважды Водолей. Малый конь (" Я знаю! Я знаю!".

@темы: Духовная астрология, Секстет " Облачный Атлас"

---

Подборка драбблов с Хот Феста.

Луиза Рей. Перечитывая письма Фробишера осознать, что он - это она в прошлой жизни. И теперь она потеряла Сиксмита точно так же.

Пластинка медленно закрутилась, и комнату заполнил легкий треск проигрывателя. Когда, наконец, раздалась музыка, Луиза сделала глубокий вдох, и поняла, что до сих пор задержала дыхание в напряженном ожидании.
Нота за нотой стали впиваться ей в душу, оцарапывая её изнутри, как игла - пластинку. Но мысль о том, чтобы снять её с проигрывателя ей и в голову даже не приходила.
Рэй опустилась в своё изящное, связанное из прутьев деревьев кресло и, уткнувшись носом в воротник свитера, поежилась и накинула на плечи шаль. Балкон на этот раз она оставила закрытым - это от симфонии её, в какой бы раз та ни звучала, всегда бросало в дрожь.
Через несколько тактов она потянулась к столику рядом с собой за пачкой сигарет и затем – за коробком спичек. Тот, вместе с пепельницей, лежал на пакете с письмами Сиксмиту.
Она прочитала их все до единого, по какой-то не понятной для нее самой причине в полной мере понимая их былую ценность для погибшего ученого. Хавьер же несколько раз пытался прочесть их, но, со своей «интуицией истинного следователя» каждый раз возмущенно заявлял, что в них ни смысла, ни толка. В итоге мальчик бросил это дело.
Рэй с ним не спорила и ничего доказывать не собиралась, но от писем не могла оторваться, в равной степени, как и от симфонии.
Закурив, она взяла в руки конверт и снова достала из него в прошлом явно часто перечитываемые Сиксмитом листы бумаги, исписанные безупречной каллиграфией творческой руки Фробишера. Выбрав одно из писем наугад, Луиза снова приковала свой взгляд к первой его строке.
По мере того, как она прочитывала слово за словом, у нее складывалось впечатление, что фразы странным образом ложатся на музыку, как-то откликаются на звучание нот. И объяснение этого тем, что автор у писем и «Облачного Атласа» был один, Луизе казалось слишком простым.
Она сама чувствовала ритм – и слов, и музыки. Она его слышала, понимала, предугадывала его самые непредсказуемые виражи.
Девушка выдохнула клуб дыма. Затем, положив сигарету в пепельницу, запрокинула голову на спинку кресла и закрыла глаза.
И в этот момент из темноты в её голове возникли беспорядочные, но яркие образы: крыши домов, улицы – с высоты метров пятидесяти - и – уже рядом – чья-то фигура в пальто и шляпе.
Луиза резко открыла глаза.
Проигрыватель снова потрескивал: симфония доиграла до конца, пока она, по всей видимости, буквально на несколько минут задремала.
Быстро отыскав последнее письмо, видение из которого предстало перед ней только что так живо, Рэй поднялась с места. Она уткнулась в строки, жадно перечитывая одну за одной и сравнивая описанные образы с виденными ей миг назад, подошла к проигрывателю и опять поставила пластинку. Симфония заиграла вновь. Девушка вернулась в кресло и, поджав под себя и обхватив руками колени, по-прежнему не отрывалась от письма.
«…Время не может проникнуть сквозь этот замкнутый круг. Мы недолго остаемся мёртвыми. Как только «люгер» даст мне уйти, через один удар сердца последует очередное моё рождение…»
Луиза остановилась, не в силах читать дальше, и стала раз за разом проговаривать про себя этот отрывок, обдумывая, осмысливая.
Это – ключ к разгадке? Но если так –… Нет, как такое вообще, в принципе может быть реальным?
Но с другой стороны: и симфония, и письма – их слова, выведенные аккуратными чернильными линиями, их запах, фактура – … Всё это настолько отзывалось где-то в глубине души и тормошило в ней самые сентиментальные чувства, что оправдать это простым совпадением было бы не более реалистичной теорией.
А кроме того…
Луиза коснулась пальцами того места, где было её родимое пятно и, достав осеннее письмо Роберта об Иокасте, перечитала строку, которая в первый раз её попросту шокировала.
«Представь, она забавляется с родимым пятном – тем, которое, по твоим словам, похоже на комету – терпеть не могу, когда она треплет мою кожу.»
Рэй снова потянулась к пачке сигарет и закурила.
Все элементы в ее голове уже сложились воедино, но в это единое было по-настоящему трудно поверить.
А Сиксмит? Он поверил?
Она вспомнила растерявшегося ученого, его обрывистые фразы, сбивчивые вопросы и затуманенные каким-то непонятным чувством глаза, и поняла, что поверил. Поверил, и наверняка, тогда в отеле, собирался отдать ей эти письма, хотел попытаться ей сказать. Поверил – и сам стал частью круга, переродившись вновь, затерявшись среди миллионов судеб всего мира, по жестокой иронии судьбы приняв такую же смерть, как и Роберт – пулю в рот.
Луиза прикрыла глаза, не в силах побороть накатившую волну пронизывающих её сожаления и боли, которую лишь подпитывало необыкновенное звучание «Облачного Атласа», заполняющее её полную дыма комнату…

После нескольких неторопливых глубоких затяжек, на последних аккордах симфонии, она, уже с легкой улыбкой на губах, свободной от сигареты рукой аккуратно и заботливо сложила своё письмо обратно в пакет.
«Возможно, мир просто еще не достаточно хорош для двоих.»

Роберт Фробишер|Луиза Рэй. Разговор во сне.

Она задремала, свернувшись в кресле и подтянув под себя ноги, по самые щиколотки укутавшись в тонкую шерстяную шаль, зябко, как вечерняя одинокая птичка в сплетении голых ветвей. Да и в целом – особенно посреди долгих прутьев лозового кресла – она походила на хрупкую птицу-синицу, которой выпал шанс потушить горящий океан.

– Ух ты, – вместо приветствия произнес молодой человек, без объяснений появившийся перед ней прямо из воздуха. Бледный и тощий, с глазами, напоминающими чернильные пятна, расползающиеся по акварельной бумаге, – казалось, он завис посреди комнаты, не касаясь ногами пола. – Какая… красивая.
Луиза ошеломленно моргнула и попыталась вскочить, одновременно выпутываясь из шали, но бледный гость успокаивающе помахал руками перед ее лицом. Потом и вовсе перехватил ее за вскинутые в защитном жесте кулаки.

Его руки были как осенний туман. Она почти не почувствовала этого соприкосновения.

– Ш-ш-ш, тише, тише, душа моя! Нет никаких оснований для паники.
– Будь они у меня, вы бы уже получили ручку в глаз, не находите? – буркнула она, усаживаясь обратно и не отводя взгляда от визитера. Юноша был болезненно худ, на щеках чахоточными пионами цвели пятна румянца. Не хватало разве что воды, капающей с рукавов, или какого-нибудь ржавого кинжала, торчащего из спины. Впрочем, со спины Луиза его еще не успела увидеть.
– Красивая… боевая! – со слегка насмешливым восхищением протянул он и вдруг оказался совсем рядом – так близко, что девушка почувствовала на лице его выдох. – Можно потрогать?

И, не дожидаясь разрешения, провел кончиками пальцев по ее волосам. Дотронулся до виска.

– Значит, теперь Луиза? Забавно! – усмехнувшись, произнес вслед за касанием. – Нет, это действительно невероятно забавно!

Луиза Рэй, дочь военного репортера и сама по жизни злой журналист, начала раздражаться.

– Вы мое имя знаете. А вот с кем я имею честь? – холодно спросила она, про себя удивляясь тому, что события нескольких минут, предварявших эту встречу, совершенно выпали из ее памяти.

Молодой человек печального образа невесело хмыкнул.

– С зеркалом, моя дорогая, – ответил он и, увидев ее сдвинувшиеся брови, поспешил добавить: – Роберт Фробишер, если так будет удобнее.

Кто сказал, что боль узнавания – сладкая?

– Откуда я знаю тебя, Роберт Фробишер? – задумчиво произнесла Рэй, почему-то уже догадываясь об ответе. Засыпая и не зная об этом, мы прозреваем такие глубины, что лучше продолжать не знать.
– По наводке одного хиппи средних лет, разумеется, – несмотря на общую чахоточность, улыбка у Фробишера оказалась вполне солнечной. – Тебе лишь кажется, что знаешь. Кровь давно ушла в землю, и там, где она пролилась, уже давно растут виноградные гроздья…

Луиза укоризненно покачала головой, юноша хохотнул и развел руками.

– Ну что я могу поделать, если у Сол… Сол-же-ни-цы-на не нашлось подходящей цитаты на этот случай?
– Вы непатриотичны, молодой человек!
– Мое отечество – все человечество. – Будто утомившись своим полувисением в воздухе, Фробишер опустился на край кровати. Увидев разбросанные по покрывалу пожелтевшие конверты, осторожно погладил один из них – как сухую розу, готовую рассыпаться от прикосновения. – Разве у бессмертной души есть порт приписки?
– Ты хуже Гомеса, – почти непритворно вздохнула Луиза. – Трепло. У того хотя бы есть шанс набраться ума… Чего тебе нужно от меня, Роберт Фробишер? Насколько мне помнится, я не собиралась проводить спиритический сеанс!
– Спать во время работы ты тоже не собиралась, – беззлобно огрызнулся этот… кто? дух? Призрак? Давно позабытый друг? – Я пришел, просто потому что могу. Не ищи смысла в предзакатных снах, разве не помнишь?

Взгляд его стал серьезен и печален. Несложный фокус, если глаза у тебя походят на две черные дыры, ведущие во вселенную тоски.

– Ты всего лишь устала с этим расследованием, впечатлилась странными чужими мелодиями и странной историей чужой любви, а теперь услужливая память подсовывает тебе имя с затертой обложки и раскрашивает образ чахоточного композитора. Я не успел умереть от туберкулеза, дорогая, но ведь ты все равно забудешь и об этом тоже, как только проснешься. Помни только одно: главное – не бойся. Ничего и никого не бойся. Стать музыкой – не так уж и плохо. Да, пожалуй, все-таки позаботься о старике. Вот и все, что тебе стоит помнить.

...Журналистка Рэй, привыкшая ловить минуты передышки посреди форс-мажоров, просыпается мгновенно, словно от удара по лицу, и с полным ощущением, что удар-таки состоялся. Вдобавок сверху накладывается ощущение целой геологической эпохи, пролетевшей мимо за эти несколько минут. В окно падают косые багровые лучи – раскаленный уголь солнца, садящегося за многоэтажки, вот-вот погаснет совсем, и заполненная красным светом комната выглядит как филиал чистилища. Этот сомнительный эффект пропадает, стоит щелкнуть выключателем.

В комнате так выстужено, словно здесь проходил ледник. Или рандеву с призраком. Луиза откапывает в шкафу старый свитер, пьет анальгин (чертовски вредно спать на закате – но все-таки лучше, чем не спать двое суток подряд) и никак не может отвязаться от одной фразы.

Нужно позаботиться о Сиксмите.

Роберт Фробишер. Создание "Облачного Атласа", сны о будущих и прошлых жизнях, мистическое восприятие мира.

Отель «Ле Рояль»

4-XII-1931

Дорогой Сиксмит,

Эти последние несколько дней (или уже недель? Наверное, тебе лучше будет понять по датам моих писем – сам я уже вконец запутался во времени.) я будто бы смотрю на весь мир с какой-то другой стороны. Как актёр, стоящий за кулисами, наблюдаю за всем, что происходит на сцене, и чувствую с происходящим двоякую связь. Я знаю, чья реплика следующая, знаю, что будет в следующем акте - но сам остаюсь в паре метрах от сцены и только смотрю.

Знаешь Сиксмит, сколько всего можно услышать, просто вот так остановившись, отойдя в сторону и позволив миру ставить свои пьесы самому? Безумное количество мелодий. Разных, таких же, как и участников этих постановок, но медленно, плавно сливающихся во что-то одно целостное и неповторимое.

Ты, наверное, в своих мыслях обеспокоенно советуешь мне как следует отоспаться и остудить голову. И, может быть, ты и прав, и то, что передо мной открылось – результат только лишь моей изможденности. Но только этот мир, полный звуков и протекающей мимо меня бешеной суматохи, мне нравится куда больше.
Я слышу скрытое звучание каждого слова, каждого предмета и даже беззвучного обычно прикосновения ко всему вокруг. И всё это – эти неописуемые, уникальные мелодии – впечатывается в мою голову нотными переливами.

Способны ли на такое твои молекулы и прочие физические частицы? Ты сейчас усмехаешься и говоришь, что, не будь их, не было бы и ничего другого. Но о моей сентиментальности ты знаешь, и я – ты меня не разубедишь - не сомневаюсь, что музыка всегда, везде и во всем.

Может быть, через какие-то сотни лет, а может и раньше (а может быть, это будешь ты, Сиксмит?) ученые вынуждены будут признать и поставить силу музыки наравне со всеми остальными своими, уже давно почитаемыми. А если ее сила окажется куда более значительной – я не буду удивлен. Музыка притягивает не слабее гравитации. Она заставляет вздрагивать и пропускает по телу колкие импульсы тока такие же, как электричество, и наполняет тело энергией не меньшей, чем та сейчас тщательно изучаемая твоими будущими коллегами.

Пусть я почти не сплю и не ем, но этой энергией музыки я захлебываюсь изнутри, и могу лишь продолжать раскладывать те звуки, что я слышу вокруг себя, на мелкие осколки, а затем – вновь воссоединять их воедино на нотной бумаге.
А когда все-таки на время непроизвольно засыпаю, мне снятся всё те же разбитые частицы чужих жизней, которые мелькают передо мной, сплетаясь воедино так же, как и музыка, в бесконечное рондо.

Я почти уверен, Сиксмит, что то, что я вижу и слышу – нечто особенное, что-то, что ты и твои коллеги-ученые пытаются узнать о нашем мире уже давно. Это – один из тех больших его секретов. Который открыла мне музыка.

Всей душой надеюсь, мой друг, что когда-нибудь откроешь его и ты, убедившись и поверив в то, во что теперь верю я.

Искренне твой,
Р.Ф.

Роберт|Сиксмит. AU. Руфус находит Роберта у памятника Скотта или успевает вытащить у него из рук пистолет перед выстрелом. "И что же будет дальше?"

Сигарета уже обжигает пальцы, но Роберт упрямо делает затяжку за затяжкой. Вдыхая в себя наполовину – дым, наполовину – холодный воздух Эдинбурга на высоте пары десятков метров. И то, и другое распаляет легкие изнутри. Но, впрочем, в груди и без того все горит.
Жаркое чувство, испытываемое от завершенности работы, в которую вкладываешь душу - несравнимо ни с чем абсолютно. Это не самодовольство, и не облегчение от сброшенной обузы обязательства. Это ощущение равно такой же завершенности и самого себя.
Взглянув на уже крошечный окурок в руках, он сбрасывает его вниз, за ограду обзорной площадки памятника. И вздыхает. Последняя сигарета, казалось, сгорела быстрее обычного, как назло.
Роберт ударяет по карманам своего пиджака, в поисках небольшой жестяной коробки, служившей ему портсигаром, и надеясь, что там еще что-то да осталось. Она оказывается в левом кармане, в правом – «люгер» - с собой, на случай обыска в его номере (после отправленной письмом рукописи секстета, «люгер» стал для него самым ценным имуществом). Открыв пустую коробочку, он сперва падает духом, а после - не сдерживает слабой улыбки.
Глупо было про неё забыть.
Приподняв металлическую пластину, накрывающую дно, и положив её в верхний левый карман пиджака, он достает чуть придавленную тонкую сигарету. Ту, что отдал ему когда-то Сиксмит, которому пачка этих ароматных дорогих сигарет досталась в подарок от какого-то американского ученого.
Роберт подносит ее к лицу, принюхиваясь и пытаясь вспомнить аромат. Кажется, Руфус говорил, что это кофе. Но для него сигарета пахнет ничем другим, чем самим Сиксмитом.
Он глубоко вдыхает, закрывая глаза и в воображении детально возрождая образ своего друга. Усмехается от мысли о том, что, несмотря на прошедшие полгода с лишним, он по-прежнему с легкостью может представить перед собой Руфуса – таким, каким он знал его всегда. Широкие плечи, причесанные волосы, вечно улыбающиеся глаза и-…
- Роберт..?
Голос до того взволнованный, что интонацию – то ли вкрадчивый вопрос, то ли уверенный отклик - не разобрать. Но Фробишеру одно лишь его звучание врезается в сердце безумной болью. Он открывает глаза – и клянет всё на свете. И в первую очередь – себя, упомянувшего в письмах о своем новом любимом месте.
- Нет, друг мой, нет, - тихо, сокрушенно бормочет он, в то время как Сиксмит спешно обойдя только что разделявшую их арку памятника, обхватывает его обеими руками, заключая в объятия. Роберт, закрыв глаза, кладет обе ладони другу на спину, прижимаясь к нему в ответ, роняя сигарету, но вдыхая, наконец, живой запах, который даже уже и не надеялся...
Грудь снова пронзает боль, и на миг ослепившая его радость встречи угасает.
Он пытается отстраниться и не может без чувства вины и сожаления смотреть в удивленные и ничего не понимающие глаза.
- Сиксмит, право, не стоило, - повторяет Роберт, не зная, как объяснить, и с чего начать. Он собирался оставить Руфусу письмо, в котором бы попытался себя перед ним оправдать, но теперь…
- Почему, в чем дело? – сконфуженно спрашивает Сиксмит, не отстраняясь далеко и медленно ведя руками вдоль чужого пиджака.
Фробишер на секунду закрывает глаза, в попытке найти нужные слова, но, не найдя их, просто со вздохом берет в свои руки ладони Руфуса и уверенно соскальзывает ими прямо себе на карманы.
Чувствуя под тканью пиджака с правой стороны тяжелый металлический предмет, и прекрасно зная и ситуацию, и натуру своего друга, Сиксмит в один миг делает верную догадку. В его глазах отражается страх, и он тут же пытается просунуть руку в карман, чтобы достать оттуда чертов пистолет. Но Роберт, легко предвидевший такую его реакцию, делает шаг назад.
- Нет, нет, - с болью во взгляде и голосе качает головой Руфус, ступая вперед и заставляя друга снова пятиться до тех пор, пока его спина не уперлась в одну из колонн памятника. – Черт возьми, Роберт, зачем?
- Я ведь обо всем тебе писал. Уж ты-то как никто должен понимать, что я зашел в тупик, - улыбается Фробишер, и Сиксмит только сейчас замечает, насколько обессиленными и изможденными выглядят и он, и его улыбка. – В тупик, из которого один выход. И отнюдь не самый легкий и трусливый. И я все обдумал, будь уверен, - добавляет он так, будто бы это - достаточный аргумент. – Я хотел написать тебе письмо сегодня, перед тем как-…
- Сегодня, - с еще большим ужасом в глазах отстраненно проговаривает Руфус. – Если бы я не нашел тебя сегодня…
- …то избавился бы от мучения совести, которая будет теперь, увы, съедать тебя изнутри, – заканчивает за него Роберт. – Что теперь? Ничего ведь не изменится, кроме того, что ты будешь отныне корить себя в том, что не смог меня разубедить. А так и будет, поверь.
Лицо Сиксмита искажает дикая мука: он прекрасно знает своего друга, и видит, что сейчас – один из тех моментов, когда он бессилен что либо сделать. Как если бы ему предстояло отговорить Роберта от поездки к Эйрсу – проклятой, приведшей ко всему этому затее – больше половины года назад.
Его переполняет отчаяние, и он, делая несколько шагов вперед, начинает говорить путано, взахлеб.
- Это не тупик, Роберт. Не бывает тупиков. Уехать из Эдинбурга, уехать из Британии, если на то пошло. С твоим талантом… Ты еще столько сможешь сделать, черт побери. Утрешь нос отцу, профессору Макерассу и Эйрсу, всем…
Фробишер слушает с полузакрытыми глазами, выражая не высокомерное снисхождение, понимая, что друг не может не попытаться. Но в голове у него уже всё решено, и ни одно обнадеживающее слово, ни одна светлая перспектива, предлагаемая Сиксмитом, его не влечет. А кроме того – не кажется правдоподобной.
Когда слова Руфуса недоговоренным предложением повисают в воздухе, он выдыхает.
- Даже если я где-нибудь и найду деньги, чтобы отправиться в Европу или Америку – я не смогу оказаться ни в одном из музыкальных кругов. Эйрс – слишком громкая и влиятельная персона с серьезными связями. Если он до сих пор гоняет ищеек за мной по Эдинбургу – то уж точно гласно заявит о создателе «Облачного Атласа» на весь мир, если только я где-то объявлюсь. И будущего не будет ни у меня, ни у моего секстета. А если умрет только Роберт Фробишер – секстет сможет жить, - он опять слабо усмехается. – Люди ведь любят трагические и загадочные истории, сам знаешь.
- Но ведь всего одна работа… Одна – взамен многих, под вымышленным именем, с начав чистого листа-…
- Мой лист уже никогда не будет чистым, - мягко и уверенно заверяет его Роберт. – Даже если я приложу к этому усилия. А бороться я, по правде говоря, утомился. К тому же… Я никогда не смогу написать ничего, что стоило бы хотя бы такта «Облачного Атласа». В нём – я весь, без остатка.

Оба, стоя на расстоянии метра друг от друга, держат паузу чуть больше минуты. Руфус – нервничая, кусая нижнюю губу и пытаясь в мыслях найти ту самую ниточку доводов, с помощью которой он смог бы переубедить друга. А сам Фробишер – спокойно, но с жалостью в глазах глядя на него.
Встретившись с этим взглядом, Сиксмит негромко проговаривает:
- Я... понимаю, что дороже и важнее музыки для тебя ничего нет. Что ты жить не сможешь без неё, и, если не станешь тем, кем всегда хотел быть – всё равно умрешь, в душе, даже если я буду тебя удерживать от смерти физической. Потому что ты знаешь, что ничего не может заменить тебе того, что дорого тебе так же, как творчество. А для меня… Я… - он запинается. Ему всегда было тяжело говорить о чем-то подобном. Когда он снова начинает говорить – его голос опускается до шепота и полнится тягостной мольбой. - Я уверен, что никогда и ни с кем на протяжении всей своей жизни не смогу быть так же близок, как с тобой. Никого, такого же непохожего на меня, не смогу так же понимать, как без каких-то слов понимаю тебя. Я-…
Фробишер прерывает его, вытянув вперед руку и легко коснувшись чужих губ кончиками тонких пальцев. Руфус глотает слова и прерывисто выдыхает, обдав ладонь друга теплом.
- Знаю, Сиксмит, - негромко говорит Роберт, продолжая невесомо касаться чужого лица пальцами – те уже и забыли, как прикасались к чему-то настолько теплому и мягкому, в отличие от жестоких клавиш фортепиано и чернильного пера. – Мы оба всё знаем. И в том, что, если бы не ты, я ушел бы без той боли и сожаления, которые раздирают меня сейчас, можешь не сомневаться.
Руфус аккуратно делает еще шаг вперед и, заставляя Роберта опустить руку вниз, медленно приникает к его губам – сперва осторожно, но уже через несколько секунд отчаянно и жадно целуя его. Роберт кладет обе ладони на габардиновое пальто и сжимает чужие предплечья, позволяя себе отдаться чувствам хотя бы на это недолгое время.
У поцелуя привкус табака, боли и - всё той же завершенности.
Сиксмит запускает пальцы одной руки в смоляные пряди волос, а другой крадется вдоль пиджака, к правому карману. Но его запястье обхватывает ладонь Роберта, который неохотно отстраняется от чужих губ и уверенно качает головой.
- Роберт, пожалуйста, - шепчет Руфус, обхватив голову друга и перебирая локоны его волос уже обеими руками. – Не делай этого.
Он чувствует, как у него самого сбивается дыхание, как подступает к горлу ком, который с секунды на секунду не позволит ему сказать ни слова, как кожу щек сковывают солёные дорожки от уже несдерживаемых слез.
- Я не могу, мой друг, поверь, - так же тихо отвечает Фробишер. – Но не воспринимай это как безвременный уход. Смерть – это ведь всего лишь что-то настолько нам непонятное и неизвестное, что мы просто напросто боимся перейти за её черту. Но я думал об этом. И верю, что конца не существует, верю, что вернусь в этот мир сразу же, как только уйду, и верю, что наши пути должны будут снова пересечься.
- Тогда пусть пересекутся сразу, - сорванным шепотом, просит Руфус.
- Сиксмит, не-…
- Сразу, - с еще большей уверенностью повторяет он, кладя одну руку на карман пиджака, в котором лежит «люгер». - Если ты веришь, что это – очередной путь куда-то, то я не хочу опять отпускать тебя одного, – он заставляет себя слабо улыбнуться. – С меня итак более, чем хватило полгода твоего Эдинбурга.
Роберт смотрит в улыбающееся, искаженное болью лицо и с таким же трудом улыбается в ответ.
Они молчат несколько минут, просто глядя друг другу в лицо. Один, будто пытаясь проверить решимость другого, а тот – пытаясь её доказать.
Затем Роберт вздыхает и тянется рукой в карман за пистолетом. Он кладет его в правую ладонь Сиксмита, сжимает его в ней и заводит его руку себе за спину.
- Говорят, что «люгером» с полуста метров можно прострелить сосновое дерево. Пройти насквозь двух человеческих тел для его пули – проще простого, - он внимательно смотрит в глаза Руфуса, которые удивляют его своей решимостью.
Сиксмит прижимается своей левой стороной груди к сердцу друга и пытается унять дрожь в ладони, держащей пистолет. Пусть он и знает, что пуля предназначена для обоих, и не сомневается, что с такого расстояния она действительно пройдет через них двоих – стрелять всё же придется ему, и в первую очередь – в Роберта.
- Сиксмит, всё же-…
Не дав ему договорить попытку убедить его отказаться от своего решения, Руфус снова накрывает своими губами чужие.
Прижавшись плотнее к груди друга, он приставляет дуло к его спине и закрывает глаза.

В момент, когда он отпускает курок и откидывает пистолет, он думает о том, что это – идеальная смерть.

Он чувствует, как Роберт обмякает, но сам пока не ощущает боли и ждет, что та наверняка придет через секунду-другую, после болевого шока.
Но ничего нет.
И мир вокруг всё тот же, за исключением тела Роберта на его руках и крови на его правой ладони, поддерживающей расслабленную спину.
Руфус вместе с другом опускается вниз, на колени и, чуть отстранив его, в страхе смотрит себе на грудь.
Ничего нет.
Громко взвыв от отчаяния, он нависает над телом Фробишера, неразборчиво шепча проклятья и захлебываясь хлынувшими слезами.
Ощупав сверху пиджак, он чувствует что-то твердое в нагрудном кармане. Достает из кармана изогнутую металлическую пластину от портсигара, о которую ударилась пуля, и стонет в голос.
Затем панически ищет глазами «люгер», а, найдя, без каких-то сомнений, без дрожи в руках прижимает его себе к груди и нажимает на курок.
Но ничего. Пустая коробка.
Он жмет на курок бесконечное количество раз, а затем со злостью откидывает его в сторону и снова взвывает от раздирающей изнутри пустоты.
И снова кидается к телу Роберта, снова запускает дрожащие ладони в его волосы, снова неразборчиво и безостановочно что-то бормочет сквозь слезы…

Роберт Фробишер. AU, A+. Нажать на курок, направленный на Эйрса. Ледяное спокойствие и убежденность в собственном неотвратимом конце. "Выпуская пулю в другого - выпускаешь её в самого себя. Но предназначенной для меня придется какое-то время подождать."

Рукопись – вот что нужно было положить в чемодан в первую очередь. Доволен теперь? Выложил просто будто специально на видное место, чтобы этот старик зашел и сразу заметил! Ну и недоумок же, Фробишер…
Эйрс стоит в двери, усмехаясь, а я практически не думая хватаю в руку люгер и быстро направляюсь к растерявшему остатки совести вору. Слова тоже вылетают сами собой – какое облегчение для моей головы после всех этих месяцев вынужденного потакания и держания языка за зубами.
- Отдайте немедленно или клянусь Богом я застрелю Вас!
Даже я удивлен и испуган тем, сколько в моём голосе злости и уверенности. Но старика тон не пронимает. Он недоверчиво смотрит на меня, ухмыляясь еще шире. Так же презрительно и высокомерно, как в первый день, когда я появился в его доме; так же, как много раз после этого - при своих гостях-композиторах, демонстрируя им своё надо мной превосходство и попечительство; так же, как вчера, когда я, идиот...
Насколько же я, черт возьми, устал от этого чувства недооцененности. Почему я вообще вынужден пресмыкаться перед кем-то, пытаясь доказать, что я имею значение, и должен терпеть насмешки и издевательства со стороны: сперва перед своим отцом, затем перед Макерассом, теперь перед Эйрсом.
И если этот композиторошка настолько нагл, чтобы не признавать весомость моего вклада в работу, то и я не собираюсь воздавать ему ученические почести. Секстет - то, чего я в самом деле смогу наконец добиться в жизни. Сам, черт побери, сам, и я не дам, чтобы мою работу…
Вдруг чувствую, что на вскипающий всё это время с каждой долей секунды все больше поток ярости обрушивается лавина безразличия. Я глубоко вдыхаю, выдыхаю. Чувствую, как расслабляются только что бывшие напряженными мышцы лица, как застывает взгляд. Только что дрожавшая ладонь, сжимающая люгер, леденеет. Но хватка слабее не становится.
И в этот момент вижу в глазах Эйрса страх. Впервые – и это зрелище незабываемо. Тревога на его лице, боязнь за свою жалкую жизнь, которая не стоит ни ноты, меня опьяняет, и мои губы расплываются в улыбке. Не знаю, как она выглядит – но старик делает шаг назад.
- Фробишер, ты не посме-… - и запинается, начиная просто качать головой. Он, кажется, готов выпустить из ладоней рукопись. Но не уверен, что это уже что-то изменит.
Усмехаюсь вслух и говорю голосом настолько безэмоциональным и спокойным, что мне кажется, что слова за меня произносит кто-то другой.
- Искренне надеюсь, что ни в одном из миров мы с вами больше не встретимся.
И жму на курок, направив пистолет Эйрсу в грудь.
Когда тело старика с грохотом опускается на деревянный пол, я спокойно подхожу к нему и наклоняюсь, чтобы поднять рукопись, пока та не оказалась в крови, растекающейся вокруг. Затем направляюсь к чемодану и, опустив в него и пистолет, и оставшиеся вещи, сверху бережно кладу нотные листы.
Выпуская пулю в другого, выпускаешь её в самого себя. Но предназначенной для меня придется ещё какое-то время подождать.
Для любого творца нет ничего важнее, чем вложить свою душу в искусство и дать ей этим вечную жизнь после собственной смерти. Я не скуплюсь на осколки своей души, запечатлевая её в нотах секстета. Напротив – мне кажется, что я вижу и слышу столько её граней из стольких разных возможных реалий, что Облачный Атлас охватит нечто куда большее, чем жизнь одного Роберта Фробишера.
Я смотрю на титульный лист секстета, подписанный моей рукой, и у меня появляется странное ощущение, что рукопись уже начинает медленно и беззвучно дышать.
Сама. Вместо меня.
Или вместе со мной.
Ведь моя жизнь уже сейчас простирается гораздо дальше физического тела.

Роберт Фробишер|Руфус Сиксмит. Прощальное письмо." Наш мир - театр теней. Не сердись на меня за мою роль..."

Пальцы медленно прошлись по поверхности конверта. До странности сухого. Шершавого. Жесткого.
Руфус Сиксмит, слегка нахмурившись, приподнял ладонь. Дело ли в его коже старика или всё-таки в самом конверте? Он скользнул рукой по другим письмам, разложенным на покрывале непривычно широкой отельной кровати.
На ощупь - такие же. Значит, показалось.
Но этот конверт, в сравнении с остальными, для него всегда был иным, выделялся. И дело не в бордовом пятне на желтовато-серой бумаге: Руфус необъяснимым образом узнал бы его даже с закрытыми глазами.
Он впервые прочел это письмо 37 лет назад, и с тех пор не прикасался к нему ни разу. Другие Сиксмит перечитывал бессчетное количество - столько, что и самому было бы неловко признаться. И он не просто скользил глазами по строкам, а вчитывался, полностью погружаясь в прошлое.
Каждое письмо было буквально порталом в определенный момент жизни его друга и – тем самым - жизни его самого. Даже несмотря на то, что с годами память не становилась лучше, Руфус раз от раза живо и ярко воспроизводил в сознании те моменты, когда он впервые, с волнительной радостью открывал новое письмо; когда разворачивал аккуратно сложенные листы, жадно читая выведенные с каллиграфической изящностью творческой натуры слова, которые, впитавшись в поверхность бумаги, на протяжении полугода служили незримым чернильным мостом между Кембриджем и пристанищем Роберта Фробишера.
А после стали для Сиксмита мостом и в прошлое, и в иной мир.
Каждое письмо воскрешало в нём те же эмоции, какие охватывали его при первом прочтении; одни и те же строки, не надоедая, даже через много лет вызывали на покрытом морщинами лице улыбку. Руфус не мог видеть себя со стороны, но догадывался по ощущениям: за почти 40 лет он никогда не смотрел ни на одного человека так, как он всегда смотрел на эти письма. После смерти их автора такой свой взгляд - полный и безумной любви и такой же безмерной тоски - он обращал только к призраку Роберта, который, не старея, жил для него в желтеющих с каждым проходящим годом листах писчей бумаги.
А вместе с бумагой желтела и его собственная душа, запечатанная в том самом шершавом конверте.
Сиксмит неуверенно поднял его и, почти превозмогая себя, раскрыл и достал изнутри письмо, строки которого он знал наизусть с поры первого и единственного прочтения. Слова врезались ему сперва в сердце, а после и в память. Навсегда. От того он и не видел для себя нужды его перечитывать – потому что напротив всегда бежал от него.
Руфус закрыл глаза, сделал глубокий вдох, и, не до конца понимая, зачем он это делает, на выдохе приковал взгляд к строкам письма, впуская в себя 12 декабря 1931 года…

С первым же предложением его наполняет то неописуемое, неизмеримое по силе и до сих пор живущее в нём чувство боли и – Сиксмит знает – оно будет усиливаться слово за словом. С этой болью он жил всё время, но теперь, когда он вновь читает эти строки, вновь слышит в голове интонации голоса, произносящего врезавшиеся в душу, ранящие фразы – она станет невыносимой.
Пальцы его рук начинают подрагивать. Сердце снова сжимается от того дикого отчаяния, от злости на несправедливость, обошедшуюся так с ними обоими, и Руфус, вспомнив о возможном в его возрасте приступе, думает о таком вероятном исходе как о счастливом избавлении. Невидимо, но крепко схватывает и душит его горло вина - за собственную невнимательность и медлительность, не будь которых, всё могло бы быть иначе.
И наконец в полной своей сумасшедшей силе появляется та ненависть к самому себе, которую Сиксмит впервые испытал, вцепившись пальцами в темные, окровавленные пряди волос Роберта. За то, что не успел. За то, что еще бы всего лишь секунда, всего лишь несколько секунд…
В ушах Руфуса вновь звучит звонкий выстрел из прошлого, и он на время закрывает глаза.
Он никогда не винил своего друга. Никогда не чувствовал злости на него и всю жизнь ненавидел лишь самого себя.
Некоторые слова на бумаге размыты так, что их не разобрать, но Сиксмит помнит, какими они были до тех пор, пока их не коснулись его собственные слезы.
Помнит и то, как увидел конверт в первый раз, когда, просидев над охладевающим телом Роберта с 5 утра до полудня, он, шатаясь, еле держась на ногах, вышел в комнату и обнаружил письмо на фортепиано. Полностью игнорируя стоящего в проеме не закрытой Руфусом двери смотрителя отеля, (как раз и заставившего его своими громкими выкриками «Оплатите за сутки или освободите номер, Мистер Юинг», немного очнуться от шока и выйти из ванной комнаты) он сперва взял конверт. Чуть запачкав его уже подсохшей на ладони кровью, Сиксмит замер и еще какое-то время простоял на месте просто глядя на бордовое пятно на бумаге. А после медленно развернулся к взвинченному старику. Подойдя, он опустил в его ладонь несколько крупных монет, достав их из кармана пальто, и безэмоционально выговорил просьбу не задавать лишних вопросов и ровно через час вызвать полицию.
Когда недоумевающий смотритель ушел, он деревянными пальцами достал письмо и с застеленными пеленой слез глазами, мешающими разобрать слова, стал читать, строка за строкой и буква за буквой полнясь желанием разодрать себе грудь и вырвать чертово сердце, отзывающееся такой зверской и мучительной болью, что жить с ней дальше казалось ему просто невыносимым. Дочитав и обронив письмо, Руфус снова, будто в дымке, придерживаясь за мебель и стены, направился обратно в ванную. Он рухнул на колени на пол рядом с телом друга и, прижав его себе, вновь зарыдал, пытаясь выплакать из себя разъедающее его изнутри горе, и просидел так до тех пор, пока в комнату, через час, не вошли полицейские.

За то, чтобы сохранить письмо, которое оправдывало его как непричастного и которое собирались забрать как улику, он отдал впятеро больше, чем смотрителю отеля.
Но не мог перечитать его еще долгое время. До этого самого дня.
Будто бы чувствуя, что именно в этот день он и избавится от своей боли, получит возможность отыскать обещанный ему Робертом лучший мир и полностью сойдет, наконец, со сцены театра теней, в действительности не живя на ней уже несколько десятков лет.

Айзек. "Я безнадежно влюбился в Луизу Рей..."

Айзек был уже не молод, далеко не красив, имел кучу привычек мужчины, почти десять лет прожившего в одиночестве. Но неожиданная незапланированная, но такая судьбоносная встреча с Луизой Рей, перевернула его прежнюю жизнь. Все, что было с ним до этого, теперь казалось ему тусклым, серым, а такие короткие, но такие яркие воспоминания об этой женщине бередили в его душе что-то давно уснувшее.

После ее ухода он нервно мерил свой кабинет шагами, никак не способный успокоиться. Думать о работе тоже совершенно не получалось. Он несколько раз подходил к окну и смотрел на линию горизонта, за которым село оранжевое гигантское солнце, которого он прежде никогда не замечал. В голову приходили какие-то дурацкие поэтичные мысли, не свойственные ему, хотелось улыбаться и даже почти петь. Тяга была невероятной, но такой сладкой и волнующей, что не будь Айзек взрослым уравновешенным мужчиной, он бы уже давно сорвался с места и полетел вслед за ее автомобилем. Промаявшись еще час, он все же смог вернуть себе что-то похожее на покой и продолжил работать, хотя ее образ не шел у него из головы.

Их дальнейшие встречи были нечастыми, но каждым воспоминанием о них Айзек дорожил и собирал их в памяти, как когда-то еще мальчишкой копил редкие фантики от конфет. Луиза с ним всегда была обворожительна и мила, всегда принимала его с теплотой. И он каждый раз чувствовал, что сильнее влюбится уже просто невозможно и каждый раз понимал, что предыдущее чувство ни шло ни в какое сравнение с нынешним. Это было головокружительно и совершенно волшебно.

____
Последними мыслями, которые Айзек воплотил в слова на тетрадном листке, перед тем, как взорвался его самолет, были "Я безнадежно влюбился в Луизу Рей...", и счастливая полу-улыбка от последней их встречи играла в этот момент на его помолодевшем лице и сиял в полу-прикрытых глазах некогда потухший огонь.

Аутуа|Адам Юинг. " Боль сильна, но твой взгляд сильнее..." лихорадочный бред,эротические галюцинации. R+

Его узкая койка – нечто среднее между прокрустовым ложем и пыточной скамьей инквизитора; невозможно ни вытянуться, ни сложиться пополам – никак не найти той позы, в которой стало бы легче. Недоброе море грохочет над самой головой лежащего, Адам старается не думать о том, что между ним и черной глубиной – только тонкая деревянная обшивка, и очень старается не обращать внимания на качку. Последнее удается с легкостью – Адам не мог бы наверняка утверждать, бежит ли окружающий мир по кругу из-за волнения на море или же из-за очередного приступа лихорадки. Мир не дает никаких объяснений этому и притворяется каруселью; стены каюты уползают ввысь, низкий потолок оборачивается бесконечно голубым небом, и белые, рваные, многослойные облака ровно летят одно за другим в сияющем пустом пространстве.

Иногда проклятая болезнь, причудливо извратив воспоминания Адама, подвешивает над его головой воспаленное желтое солнце – и каюту тотчас обрадованно заполняет духота рабочего полдня: белесая соленая пыль, забивающая ноздри, злые крики надсмотрщиков, щелчки их бичей. М-м-м-м, этот настойчивый гул, точно от жужжания сотен насекомых, застывших посреди остекленевшего воздуха, – это черные женщины, не размыкая губ, не то поют, не то оплакивают очередного несчастного сына племени. Мокрые от пота тела рабов блестят глянцево и ослепительно под мертвенным светом солнца, м-м-м-м, так гудит головная боль, и кости черепа трещат под ее тяжелой пятой, точно ракушки и галька под сапогом, когда выходишь на берег. М-м-м-м, больно, так больно и жарко, и не сбежать.

И тяжело обвисая на ремнях – это не жаром выкручивает суставы, это давят грязные сыромятные ремни, которыми он прикручен к столбу, – Адам чувствует взгляд, устремленный на него, ощутимый отчетливо, как прикосновение, настойчивый, не позволяющий окончательно раствориться в зыбком разогретом мареве.

В борт оглушительно ударяет волна – парусник перепрыгивает с гребня на гребень, море сегодня неспокойно. И Юингу сквозь жар и жажду все-таки удается вспомнить, что тогда все было наоборот. Раскаленная смола островного полдня вытекает из каюты сквозь щели в переборках, внимательный взгляд, пришпиливающий его к реальности, остается – Аутуа сидит у его постели все то время, что считается свободным. В выпуклых глазах молодого негра светится самая настоящая, самая первобытная, искренняя тревога за своего. Адам хочет улыбнуться ему, Адам хочет сказать, мол, какого черта, друг мой, я вовсе не припадочная девица, а ты не сиделка, неужели тебе нечем заняться; Адам снова оскальзывается на самом краю сознания и проваливается в расплавленный янтарь горячего полудня. Туда, где щелкает бич, опаляя и рассекая наболевшую кожу, туда, где гудит бессловесное пение, где тянущей болью выламывает ноги и руки. Солнце, как увеличительное стекло, выжигает из головы все мысли, заполняя освободившееся пространство вязкой золотой лавой. Горячо. Жарко. Невыносимо.

Прохлада. Неожиданная, как снег посреди лета, как единственно чистая нота посреди какофонии расстроенных струн, она ложится на лоб, и проклятое солнце откатывается внутрь, не угрожая более (пока что) превратить глазные яблоки в печёные.
– Тильда, – слабо шепчет Юинг, снова позабывший, на котором он свете и кто сейчас рядом. – Тильда, моя девочка, – вернее, пытается прошептать он ссохшимися непослушными губами и, не открывая глаз, жмется щекой к снежно-прохладному, к живому, осторожному, бережно касающемуся его лица. Мир вокруг поскрипывает и плывет; тошнотворное солнце замерло за плечом, выжидая момента, когда можно будет вернуться.
– Тильда нет, маста Юинг, – глуховатый голос Аутуа звучит виновато, точно бывший раб и в самом деле виновен в происходящем, в том, что все исключительно дерьмово, а до родового гнезда Юингов еще тысячи миль. Адаму становится смешно; он рискует выглянуть из-под опухших век. Сырое полотенце на лбу заслоняет половину обзора, но тускло коптящий светильник и без того не режет глаз, измученных сиянием бредового солнца. Редкие капли срываются с ткани, набрякшей влагой, скатываются со лба, расчерчивая лицо квадратами; кажется удивительным, что они не шипят, испаряясь с поверхности кожи. Аутуа прикладывает к его щекам ладони, мокрые и холодные, и очевидно страдает от невозможности еще чем-нибудь облегчить страдания измочаленного болезнью белого.
– Тильда скоро, дом скоро, держаться, маста Юинг, – успокаивающе бормочет негр, не вкладывая особого смысла в свои слова; так говорят с маленькими детьми и тяжелобольными. С маленькими тяжелобольными детьми. Адаму все еще смешно. Многочасовой жар работает не хуже, чем курительные смеси из китайского квартала.
– Врешь, – смеется он. Если это шипение истощенной змеи позволительно назвать смехом. – Дом нескоро, дом никогда, мы все умирать… или уже умерли.
Ломать слова, превращая английский в дикарскую тарабарщину, почему-то кажется особенно забавным. Аутуа озабоченно хмурится. Спиральные синеватые линии на его лице послушно изгибаются вслед за морщинами, шевелятся, как живые.
– Маста совсем плохой? Аутуа сходить за доктор?
– Лучше за водой. Пить хочется.

Последнее, что он видит, перед тем как снова погрузиться в разверзающееся пекло, – гладкую темную спину, пересеченную вдоль и поперек заживающими рубцами. Адам протягивает руку – бесконечно длинную и тяжелую руку тянет сквозь пространства и времена, – чтобы дотронуться до будущих шрамов, чтобы спросить: «Тебе ведь было так больно, почему же ты…», но не успевает завершить ни движения, ни вопроса. Чуть приподнявшаяся рука безвольно падает поверх одеяла, и не знающее пощады солнце – красное, желтое, белое – затапливает Адама с головой.

В своем сотом (тысячном? десятитысячном?) возвращении на место пытки Адам снова оказывается свидетелем, не участником, но зрителем. Бесполезным, однако не безучастным.
Он опять видит эти беззвучные корчи и содрогания, и то, как светлеет кожа, натянувшаяся на костяшках крепко стиснутых кулаков, и то, как черная, темнее кожи, кровь стекает сверху вниз по предплечью, пересекая линии татуировок. А потом, будто грудью на острие, в десятитысячный раз напарывается взглядом на переполненный молчаливой мукой взгляд терзаемого раба. Не так. Терзаемого человека. Бессловесная звериная боль, роднящая всех на земле, бьется в этих глазах, карее кипящее пламя горит и жжется, и кажется странным, что из звуков вокруг – только бесконечный ровный гул.

Тот, кто потом назовет себя Аутуа, смотрит на Адама исподлобья, пристально и цепко – как мушкет, нашаривающий свою единственную, лишь ему предназначенную цель. А потом приподнимает голову и слизывает черную кровь, извилистый ручеек которой уже добежал до плеча. И всё смотрит, смотрит на Юинга. Жаль, что, находясь в бреду, невозможно упасть в еще один обморок. Потому что это всё так же страшно и сладко, как последняя милость приговоренному, перед тем как шагнуть за борт, через край, к ожидающим акулам, в кипящий вар адского котла, в жидкую лаву. Потому что это так по-животному больно и правдиво, что почти хорошо. Кровь, раскаленная лихорадкой, яростно пульсирует в горле, и ей отзывается биение в паху – тягучая магма скапливается внизу под животом и плавит плоть.

Тильда – рыжая, хрупкая, любимая – не облегчает его бесконечного сна своим присутствием. Адам стонет и царапает ногтями серую простыню, не приходя в себя; Аутуа качает головой и меняет полотенце на лбу больного, по пути осторожно отцепив от своего запястья сомкнувшиеся на нем горячечные пальцы.

В четвертом часу ночи Адама Юинга начинает трясти ознобом. Он почти уверен в том, что это малярия, не утверди доктор право неведомого червя на пожирание его мозга. Но это так похоже на малярию! Ознобные судороги пробегают вдоль хребта, скручивая его в спираль; так первый осенний заморозок глумится над оставшимися на ветках листьями, над их пожухшими трупиками – утром их покрытые инеем тела устилают дорожки сада... Тонкое одеяло не спасает от холода, потому что этот холод идет изнутри. Адам содрогается так, что мелко стучат зубы. Когда угасает светильник, он не успевает заметить. В темноте не видно движений: Аутуа, в какой-то момент оказавшийся совсем близко, молча и внимательно смотрит на него. Потом просто укладывается рядом, так спокойно, точно это в порядке вещей, из-за тесноты койки крепко прижимаясь к Адаму. Кладет ладонь между распахнутыми крыльями его рубашки, и от этой руки по груди болящего расползается шершавое тепло. Сердце Адама с благодарностью стучится в чужую ладонь, и Адам закусывает губу, не издавая ни звука. Что же ты делаешь. Что я делаю. Горячо. Хорошо.
Рука Аутуа оглаживает его грудь и левый бок, движется по животу и ребрам – безмятежно, размеренно и ласково, принося успокоение, и Адам в порыве безотчетной благодарности всем телом поворачивается к лежащему рядом.

Странно, почему глаза Аутуа не светятся в темноте, столько огня на дне их.
– Боль не навсегда, маста Юинг, – тихо говорит он, пылая взглядом, – боль кончаться. Ты остаться, я остаться.
Его рука ложится на бедро Адама.

Когда Адам открывает глаза, Аутуа сидит на полу, привалившись к изножью кровати, и крепко спит, низко свесив голову.

Юинг обессиленно откидывается на тощую подушку. Он устал тонуть в бесконечных напластованиях собственного рассудка, пьяного от болезни, он смертельно устал определять, какой из окружающих его миров – настоящий на этот раз; пожалуй, он хотел бы уже умереть в этой каюте, на этих жестких досках и позорном белье.
Тильда, милая Тильда – маленькая, милая, сейчас такая далекая, будто и вовсе никогда не рождалась, – всего лишь черно-белая фотография в запертом сундуке, прости и забудь. Кровь, черно-вишневая, густо-багровая, стекает по разбитому ударами бича телу и пахнет морской солью, мускусом, жизнью, ветер несет с собой горячий запах песка и прибоя, больной обжигающий взгляд плавит воздух, и когда посреди очередного приступа Адам прижимается губами к чьим-то мягким губам – он, не желая более угадывать и ошибаться, не открывает глаз.

@темы: Секстет " Облачный Атлас"

---

" Моя жизнь простирается гораздо дальше физического тела".

Любые границы условны

@темы: Секстет " Облачный Атлас"

---

Cloud Atlas.

Знак кометы на теле человека – предначертанная неизбежность. И жизненный путь становится той траекторией, которую однажды описала в небе огненная гостья.Обязательно настанет момент, когда дух загорится изнутри, выделяя " кометоносителя" среди прочих.

Адам Юинг, верный собственным принципам морали и чести, храбро заглянувший под маску действительности и уверенно восставший против существующих порядков. Роберт Фробишер, который лучше кого-либо другого знал цену истинного искусства и настоящих чувств, и предпочел бесчестию вечную жизнь в виде чистой музыки. Луиза Рэй, столкнувшаяся с ужасающим коварством и рисковавшая ради его разоблачения, которое могло спасти тысячи людей, собственной жизнью. Тимоти Кэвендиш, уставший от пинков и оплеух, раздаваемых ему миром, и отчаянно решившийся взять свою жизнь в собственные руки. Сонми 451, рожденная, чтобы прислуживать чистокровным и превратиться в энергомыло, ставшая символом революции и божеством. Захри, у которого отобрали почти всё, но так и не смогли сломить его волю и желание бороться хоть за какое-нибудь будущее - желание, благодаря которому человечество всегда продолжит существовать – на Земле или в каком-то другом уголке Вселенной.

Каждый из них пытался изменить мир вокруг себя и своими поступками так или иначе они повлияли на ход событий. Все они – пролетевшие сквозь историю кометы, длина жизней которых в существовании человечества и всей Вселенной – незначительный миг.И даже пусть на протяжении всего лишь краткого мига, незаметного в бесконечном потоке времени – но все они однажды по-настоящему сверкали.

...

В неизвестных морях я мечтал о далекой родной земле,
Встречал встающее из глубин бесконечное солнце.
Я вдруг подумал. Оно будет жить, а мы все превратимся в тлен.
Я вдруг осознал, мы уже никогда никуда не вернемся.
В далеких морях я искал отчаянно карту небес.
Чем дальше, тем сложнее найти знакомые звезды.
Я мечтал однажды вернуться домой. Вернуться к тебе.
Я боялся - для мира (и для меня) уже слишком поздно.

После всех прочитанных нами книг,
После звездных ночей вдвоем, после теплых зим
Все равно, что скажут они. Мне нет дел до мифических «них».
Я лишь только хотел об одном тебя попросить.
Вспоминай меня иногда на чужих берегах,
В нерожденных веках, в бесконечности новых свершений,
Когда ты будешь сидеть у теплого очага.
Сохрани мои письма для этой большой Вселенной.

Кто говорит, что логика объективна?
Мы вновь повторяем все те же и те же ошибки.
Кто-то верит, что у Вселенной свои мотивы.
Фрактальный Бог сделал этот мир слишком зыбким.
Я ухожу в бессрочность, опять. На то есть свои резоны.
Период полураспада равняется целой жизни.
Мы не можем летать, потому что верим в законы.
Мы придумали время. Зачем, скажи мне?
Любая история в мире имеет два варианта развития:
Трагедия или комедия, а по-другому никак.
Любой поступок, каждая мысль и событие
Часть чьей-то пьесы. Стоит лишь сделать шаг.
Фарс состоит в причинно-следственной связи.
Мы принимаем решение, все альтернативы исключены.
Мы принимаем решения каждый момент каждого часа.
Обманно ничтожные. Не ощущая ни радости, ни вины.

Ничто навсегда не канет в бездонную Лету,
Любой тихий шепот станет бессрочным эхом.
Никто не останется здесь со мной до рассвета.
Любой понимает, что я всего лишь помеха.
Мои слова пронесутся вдаль по теченью времен.
Я стану образом неба, картою мира.
Сольюсь воедино со всеми, кто давно уже погребен.
Я стану не директивой, но ориентиром.

На вершине мира должен быть зной, ведь солнце так близко,
Но на вершинах гор почему-то иней.
Небо приникло к земле, облака плывут слишком низко,
Рисуя атлас звезд и миров, голосов и жизней.
Завтра не существует, солнце уже не заходит.
Говорить “прощай”? Наверное, это излишне.
Последний день на Земле растянулся на долгие годы.
Последний день на Земле равняется целой жизни.

Все в мире когда-то вернется к своим истокам
Чем дальше уходишь, тем ближе начало пути
Импульс сотворил человека, человек создал бога
Карту всех голосов и жизней, миров и светил
Каждый поступок, каждая мысль бесконечно
Рисуют новый неповторимый узор в атласе облаков.
Я снова и снова иду в позабытую всеми вечность,
Когда оглянусь, я буду уже совсем-совсем далеко.

Не принимая ответственность за свои и чужие ошибки,
Мы выглядим жалко и глупо в глазах мироздания.
Какой бог сотворил этот мир таким невозможно зыбким?
У этой повести есть начало, но нет окончания.
Когда нет дороги назад, исчезают последние страхи.
Сегодня я делаю то, о чем вчера подумать не смел.
Меняю жизни, свою и чужие, не понимая размаха,
Создаю траектории новых небесных тел.

Мы придумали время, чтоб ставить друг другу рамки,
Сотворили законы физики и поверили в них,
Спустились на землю из светлых облачных замков.
Спрятались в мире написанных нами книг.
Стремясь к вершине, мы будем встречаться снова и снова
В разных жизнях, в разных эпохах, в разных мирах
Кто сказал, что порядок един и нельзя разрушить основы?
Кто сказал, что нельзя рисовать в облаках?

Сегодня меня не станет. Я стану далеким ветром.
Исчезну в алой заре, растворюсь в твоих снах.
Мне кажется, в нашем мире не может быть смерти.
За осенью и зимой неизбежно наступит весна.
Я верю, мы встретимся в новом и лучшем мире.
Я знаю, я верю. Я буду там тебя ждать.
В том мире нет директив, но есть ориентиры,
В том мире мы будем вместе. Опять.

На основе движений жизни мы выводим законы,
Но мир не знает законов, ему важны результаты
Мы идем по атласу облаков, в небе рожденных,
Время идет. Весна сменяется летом, рассвет закатом.
Вода превращает в гальку самые прочные скалы.
У бесконечности нашего мира свои этапы.
Я просто капля в большом океане. Этого мало?
Что есть любой океан, как не множество капель?

@темы: Секстет " Облачный Атлас"

---

На Земле не перечесть, сколько лиц похожих есть...

Мудрая Катерина

Когда Мудрой Катерине было шестнадцать лет, мать ее умерла. Девушка так горевала, что заперлась в своей комнате и ни за что не хотела оттуда выходить. Для нее не существовало больше ни прогулок, ни театра, ни развлечений.

Отец не знал, что ему делать, и решил посоветоваться с умными людьми. Он пригласил к себе всех самых крупных синьоров города (хотя он был купцом, но водил дружбу со всеми знатными людьми Палермо) и сказал:

— Синьоры, вы знаете, что свою единственную дочь я берегу как зеницу ока. С тех пор как умерла ее мать, она сидит дома, как кошка, и даже кончика носа не хочет высунуть наружу...

А синьоры ответили ему:

— Всему свету известно, как умна ваша дочь. Откройте школу. Ваша дочь станет учить молодежь; может быть, она рассеется и перестанет грустить...

— Мне нравится ваша мысль, — сказал отец.

Позвал он дочь и говорит ей:

— Послушай, дочь моя, я вижу, тебя не интересуют никакие развлечения. Что ты скажешь, если мы откроем школу. Ты будешь в ней попечительницей. Ну, как?

Катерина сразу же согласилась; скоро открыли школу, и девушка сама стала руководить всем. А на дверях она велела сделать надпись:

«Кто хочет учиться у Катерины Мудрой, пусть приходит в эту школу. Она открыта для всех».

Учиться пришло очень много молодежи. Катерина посадила всех за парты.

— Но ведь это сын угольщика, — говорят ей, — а вы его посадили рядом с дочерью маркиза.

— Ничего, — отвечала она. — Для меня хорош тот, кто хорошо учится.

Занятия начались. У Катерины была плетка с гвоздями на конце. Кто не учил урока, получал по заслугам.

Когда слух об этой школе дошел до королевского дворца, королевич тоже захотел там учиться. Он одел лучшее свое платье и отправился к Мудрой Катерине. Она приняла его и усадила за парту, как и других своих учеников.

Раз подошла очередь отвечать королевичу. Катерина вызвала его к доске и дала задачу, а он не сумел решить. Хлесть! Он получил пощечину, которая по сей день горит у него на лице.

Королевич вскочил и красный от гнева выбежал вон, бросился во дворец и прямо к отцу.

— Ваше величество! — сказал он. — Хочу жениться, а в жены хочу взять Мудрую Катерину.

Король послал за отцом Катерины. Тот явился.

— Я к услугам вашего величества.

— Каково! Мой сын без ума от твоей дочери. Что же нам делать? Давай их поженим.

— Как будет угодно вашему величеству, но мы всего-навсего купцы, а ваш сын — королевской крови.

— О, это ничего не значит, раз мой сын хочет жениться на твоей дочери.

Купец вернулся домой.

— Катерина, королевич хочет жениться на тебе. Что ты на это скажешь?

— Что ж, я пойду за него, — отвечала девушка.

Платьев и белья у Катерины было много, нашелся в доме и войлок для матрацев, и через неделю все, что нужно, было готово. Принц прислал невесте свиту из двенадцати знатных девушек. Двери королевской церкви распахнулись, и принц с Мудрой Катериной были обвенчаны.

После венчания королева приказала девичьей свите пойти к жене королевича помочь ей раздеться и уложить ее в постель, но сын сказал:

— Нам не нужны люди ни для того, чтобы раздевать нас, ни для того, чтобы одевать. Нам не нужна и стража за дверьми спальни.

Принц остался наедине со своей молодой женой и говорит ей:

— Катерина, помнишь пощечину, которой меня наградила? раскаялась ты в своем поступке?

— Раскаялась?.. Если угодно, могу дать еще одну!

— Как? Ты не раскаялась?

— Этого еще не хватало.

— И ты не попросишь у меня прощенья?

— И не подумаю!

— Ах, так! Сейчас я тебя проучу!

И королевич стал готовить веревку, чтобы спустить жену в подземелье. Когда веревка была готова, он и говорит:

—Катерина, или ты раскаешься, или я спущу тебя в подземелье.

— Мне там будет прохладнее, — отвечает Катерина.

Принц схватил ее и опустил в подземелье, — пусть сидит там одна-одинешенька. Только и приятелей у нее там — столик, стул, кувшин с водой да кусок хлеба...

На другой день король и королева пришли, как это водится, к молодым, чтобы пожелать им доброго утра.

— К нам нельзя, — ответил королевич, — Катерина неважно себя чувствует.

Затем он открыл люк.

— Ну, как провела ночь?

— Здесь приятная прохлада, — ответила Катерина.

— Ты думаешь о пощечине, которую ты мне дала?

— Я думаю о той, которую собираюсь дать.

Прошло два дня, голод стал нестерпимым. Катерина вынула костяную пластинку из корсета и стала проковыривать в стене дырку. Долго ей пришлось ковырять. Только на другой день через щелочку проник тоненький луч света. Катерина воспрянула духом, расширила отверстие и прильнула к нему глазом.

Смотрит, а мимо идет секретарь ее отца.

— Дон Томазо! А дон Томазо!

Но дон Томазо никак не мог понять, откуда доносится голос.

— Это я — Катерина Мудрая. Передайте моему отцу, что я хочу сейчас же поговорить с ним.

Дон Томазо скоро вернулся с отцом Катерины к тому месту, где из стены слышался голос.

— Отец мой, вот какова моя судьба, я в подземелье! — сказала Катерина. — Велите прокопать подземный ход из подвала нашего дома до этого подземелья. И чтобы были крепления и светильники через каждые двадцать шагов, а остальное предоставьте мне.

Купец, пока рыли подземный ход, каждый день передавал дочери через отверстие в стене курятину, печенье и другую пищу, чтобы поддержать ее силы.

А принц по три раза в день заглядывал в подземелье.

— Ты раскаялась в пощечине, которую мне дала?

— Вот еще! Вы лучше подумайте о той пощечине, которую я вам дам!

А тем временем мастера сооружали подземный ход с креплениями и светильниками через каждые двадцать шагов. Как только он был готов, Катерина стала уходить в дом к отцу всякий раз после разговора с мужем.

Так прошло несколько дней. Королевичу начала надоедать эта история. Однажды он открыл люк и говорит:

— Катерина, я еду в Неаполь, ты ничего не хочешь сказать мне?

— Желаю удачи! Развлекайтесь. Напишите мне, когда соберетесь возвращаться.

— Так я еду!

— Как, вы еще здесь? Еще не уехали?

Принц ушел.

Как только закрылся люк, Катерина побежала к отцу.

— Отец, только вы можете мне помочь. Мне немедленно нужна бригантина, горничная, служанки и нарядные платья. И служанок и вещи отправьте в Неаполь, снимите там дом напротив королевского дворца и ждите моего приезда.

Купец снарядил быстроходную бригантину, а принц тем временем велел готовить большой военный фрегат. На нем он и отправился.

Когда Катерина с балкона родительского дома увидела, что муж ее уплыл, она села на свою бригантину и прибыла в Неаполь раньше, чем королевич; маленькие корабли, как известно, быстроходнее больших.

В Неаполе Катерина стала выходить на свой балкон как раз напротив королевского дворца. И каждый день надевала свои самые красивые платья.

— О, как похожа она на Мудрую Катерину, — воскликнул королевич, увидев эту женщину, и влюбился в нее.

Он отправил к ней своего посланца со словами:

— Синьора, принц хотел бы нанести вам визит, если вы не возражаете.

— Как ему будет угодно.

Вскоре появился и сам королевич в роскошном платье. Он долго и церемонно приветствовал Катерину. Потом они сели и стали беседовать.

— Синьора, — спросил принц, — вы еще не замужем?

— О, нет еще. А вы?

— Я холост, об этом-то я и хотел вам сказать. О синьора, вы так похожи на девушку, которая когда-то мне нравилась в Палермо... А что, если мы поженимся?

— Вы оказываете мне честь, — ответила Мудрая Катерина.

И через неделю они поженились.

Через девять месяцев у Катерины родился чудесный мальчик.

— Какое же имя мы дадим нашему сыну? — спросил принц.

— Неаполь, — отвечает Катерина.

И мальчика назвали Неаполь.

Прошло два года. И вот муж собрался уезжать. Принцесса отговаривала его, но он все-таки решил ехать. Принц оставил ей бумагу, в которой говорилось, что ребенок — его первенец и наследник престола.

Как только принц уехал, Катерина тут же написала своему отцу письмо, чтобы он послал в Геную корабль с мебелью, прислугой и всем, необходимым, снял дом напротив королевского дворца и ожидал ее там. Купец снарядил корабль и послал его в Геную.

На своей бригантине дочь купца прибыла в Геную раньше королевича. Она поселилась в великолепном доме.

Когда принц увидел прекрасную молодую женщину с королевской прической и драгоценностями, одетую в роскошное платье, он воскликнул:

— О, как похожа она на Мудрую Катерину и на мою жену в Неаполе.

Он послал к ней своего слугу, которому Катерина сказала, что охотно примет принца.

В разговоре с ней королевич спросил:

— Вы замужем?

— Вдова, ваше высочество, — ответила Катерина. — А вы?

— Я тоже вдовец, — вздохнул принц. — У меня есть сын. Но, удивительное дело, вы как две капли воды похожи на синьору, которую я знал в Палермо, и на синьору, которую я знал в Неаполе.

— На земле не перечесть, сколько лиц похожих есть! Вы не слыхивали об этом?

Короче говоря, через неделю они стали мужем и женой, а через девять месяцев у них родился сын, еще красивее, чем первый. Принц был счастлив.

— Скажите, принцесса, как мы его назовем?

— Генуя, — ответила та.

И мальчика нарекли этим именем.

Прошло еще два года, и принцем вновь овладело желание уехать в другое место.

— Вы уезжаете и бросаете меня одну с ребенком на руках? — говорит ему жена.

— Я оставлю вам бумагу, в которой будет сказано, что мальчик - мой и что он королевского происхождения.

А пока муж готовился к отъезду в Венецию, Катерина снова написала отцу письмо с просьбой выслать туда корабль с прислугой, домашней утварью и новыми платьями. Итак, в Венецию одновременно отбыли два корабля: из Палермо — снаряженный отцом Катерины, и из Генуи военный фрегат принца. Катерина приплыла в Венецию первой.

— О, святое небо! — воскликнул принц, едва увидал прекрасное лицо синьоры в окне напротив своего дворца. — И эта женщина похожа на мою генуэзскую жену, похожую на жену в Неаполе, которая так похожа на Мудрую Катерину! Катерина — в Палермо сидит в подземелье, неаполитанская жена — в Неаполе, генуэзская — в Генуе, а эта женщина — здесь, в Венеции!

Он послал своего слугу к прекрасной незнакомке, а потом явился к ней сам.

— Знаете, синьора, вы так похожи на моих знакомых синьор, на одну, которая в Палермо, на другую, которая в Неаполе, на третью, оставшуюся в Генуе!..

— На земле не перечесть, сколько лиц похожих есть!

И вот между ними начался обычный разговор.

— Вы замужем?

— Нет, я вдова... А вы?

— Я тоже вдовец, с двумя детьми.

Прошла неделя, и они поженились. На этот раз у Катерины родилась девочка, красивая, как солнце и луна.

— Как назовем ее? — спросил принц.

— Венеция...

И девочку окрестили Венецией.

Прошло еще два года. Принц и говорит:

— Знаете что, принцесса, я должен вернуться в Палермо. Но перед отъездом я оставлю вам бумагу о том, что девочка — моя дочь и что она королевского происхождения.

И принц отправился в Палермо. Но Катерина оказалась там раньше его. Она пошла в дом своего отца, а оттуда по подземному ходу проникла в свою темницу.

Едва приехав в замок, принц открыл люк.

— Катерина, ну как ты там?

— Я? Хорошо.

— Ты раскаялась в той пощечине, которой меня наградила?

— А вы бы лучше подумали о той пощечине, которую еще получите.

— Раскайся, Катерина, не то я женюсь на другой!

— Женитесь, кто вас удерживает?

— А если ты раскаешься, то снова будешь моей женой.

— Нет.

Тогда принц объявил, что его жена умерла и он хочет снова жениться. Он попросил всех королей прислать портреты своих дочерей. Из всех портретов, которые он получил, больше всего ему понравился портрет дочери английского короля. Принц тут же пригласил ее приехать, чтобы вступить с ним в брак.

На свадебную церемонию в Палермо прибыла вся семья английского короля. На следующий день была назначена свадьба.

А Катерина? Что же ей остается делать?

Приготовила она три великолепных королевских платья для своих детей: для Неаполя, Генуи и Венеции. Сама оделась, как принцесса (как ей и полагалось), села вместе с детьми в роскошную карету и поехала ко дворцу короля.

Показался свадебный кортеж, сопровождавший принца и дочь английского короля. И Катерина сказала своим детям:

— Неаполь, Генуя, Венеция, идите и поцелуйте руку вашего отца.

Дети побежали и поцеловали руку принца. А когда принц увидел детей, ему ничего больше не оставалось, как признать себя побежденным.

— Так вот какую пощечину ты хотела мне дать! — воскликнул он и обнял своих детей.

Дочь английского короля осталась ни с чем. Так и уехала. Скатертью ей дорога...

А Катерина объяснила мужу, почему он встречал столько одинаковых женщин, и ему пришлось просить прощение.

---

Ищи змею.

Сто лун серебряных на теле гибком
То растворялись вдруг в мерцанье зыбком,
То вспыхивали искрами, сплетясь
В причудливо изменчивую вязь.
Была она сильфидою злосчастной,
Возлюбленною демона прекрасной
Иль демоном самим?
Над головой змеиною сиял созвездий рой.

Джон Китс " Ламия"

Ищи змею - это значит: встань лицом к лицу с тем, что ты отдал своей змее. Посмотри на свою тень, на то, что ты вытеснил в своё бессознательное, на свою ложь, на утерянную часть себя. У тебя есть брат или сестра, которые ждут тебя, и которых ты - в этом можешь быть абсолютно уверен - ненавидишь лютой ненавистью. Ищи её! Ты всю жизнь не делаешь ничего другого. Ты только иначе называешь её: не братом, не сестрой, а врагом. Ты даёшь ей имена: " жадный арендодатель квартиры", " ишиас", " жаждущие наживы разрушители леса", "любимый" ( а парой лет позже " властолюбивое чудовище")," ужасная работа" и тысячи других названий.

Всё, что скапливается на твоём пути. Каждый камень ( падающий тебе на голову), каждое дерево ( которое срубают), каждое животное ( которое кусает тебя), каждый человек ( который надоедает тебе), - всё содержит твоё имя, потому что это твой путь. Это твоё путешествие - ты герой своего поиска. И это змея - потому что именно со змеёй ты меньше всего хочешь иметь дело ( и поэтому получается, что именно ею приходится больше всего заниматься). Твоя заповедь ведь звучит так: убить змею, уничтожить её, чтобы она больше не пересекала мой путь. Однако змея - не из этого мира ( ты знаешь, она никогда не покидала рая), хотя она часто носит одежду этого мира, и тогда у тебя есть возможность убить форму.

Однако ты не достанешь ту змею. Ты можешь быть уверен, она посмеётся над этим и появится в новом образе. Ищи змею, сядь рядом с ней и поговори. Я знаю, что она ужасна, злобна, ядовита. И всё же - осмелься с каждым разом побыть с ней подольше, всё ближе к ней.

Она потому так угрожающа, что принадлежит совершенно к особенному процессу роста. Она растёт от того, что ты её убиваешь. Чем больше ты бьёшь её, тем больше сил она получает. Ты знаешь этот принцип из мифа. Ты отрубаешь ей шесть голов, а у неё вырастает двенадцать. Она питается твоим страхом. И силой борьбы против неё.Чем больше ты хочешь показать ей это, тем больше она показывает себя в тебе.

Ты знаешь, что традиционная медицина объявила войну раку, и в этой борьбе со змеёй в её жадную пасть попадают каждый год сотни миллионов. Корм для змеи. Можешь себе представить теперь этого монстра?

Существует лишь один рецепт против змеи: ищи её, садись рядом с ней и попытайся погладить её. Это не против неё, скажешь ты. Да, ты прав. Существует лишь одно средство освободить эту змею - любую змею - это научиться любить её. Причём ударение лежит не на слове " любовь", а на слове " учиться". Так что не принуждай себя любить её.Единственное, что произойдёт в этом случае: ты разыграешь самого себя. Сделаешь так, словно ты уже можешь любить. Постарайся приблизиться к змее - и тогда любовь проявится сама собой. Змея - это твой брат, твоя сестра. У неё ты можешь научиться любви. Но для этого ты должен искать её. Она тебе не свалится с неба. Ни змея, ни любовь. Всё, что ты можешь сделать - это искать её! Приближаться к ней! Она там. Она вокруг тебя день ото дня. Всегда. И она пребывает в определённой области. Эта область у каждого своя. Мы можем увидеть в гороскопе, где предпочитает останавливаться твоя змея. Во всей человеческой жизни нет иной задачи кроме поиска змеи. Всё остальное - второстепенные вещи, задуманные для того, чтобы ты не устал в своём поиске. Ты страдаешь от этого, и потому именно это является единственным средством исцеления.

---

Очень важно понять, что тебя убивает, пока ты ещё имеешь силы что-то изменить.

При любом другом условии твоё понимание ни к чему не ведёт.

---

Гидра, второй декан Рака (02.07—12.07)

Лернейская гидра – древнегреческое чудовище, вскормленное Герой, обитавшее в пещере вблизи города Лерна. Периодично она выходила на сушу, чтобы опустошить окрестные земли и насытится людскими посевами и скотом. Дыхание гидры отравляло и сжигало всё на своём пути. Даже когда она спала, ядовитый воздух вокруг неё был смертельно опасен для людей. Сюрпризом для каждого, кто осмелился вступить в поединок с Гидрой, было то, что вместо отрубленной головы, у неё вырастали две новые, и лишь одна голова была бессмертной.

Обычно гидру изображали с пятью головами на длинных шеях, но так же были упоминание о 7 или даже о 50-ти головах. Что касается её тела, то на счет этого тоже были разногласия. Некоторые видели гидру со змеиным телом и блестящей чешуёй, другие же с телом дракона. Но, так или иначе, вид её был очень устрашающ. Гидра неспроста жила в пещере вблизи озера Лерны, ведь под водой был вход в подземное царство мёртвых, которое она тщательно охраняла.

После первого подвига царь Эврисфей послал Геракла убить лернейскую гидру. Взяв с собой Иолая, герой отправился на колеснице к водам Лерны, оставив своего племянника в ближайшей роще. Подойдя к логову, Геракл начал пускать вовнутрь горящие стрелы, которые очень разозлили гидру и заставили выйти из укрытия. В ярости выползла тварь и в мгновение ока бросилась на героя. Засвистела в воздухе палица Геракла и снесла гидре несколько голов, но в место них выросли ещё две, и так продолжалось до тех пор, пока сын Зевса не призвал в помощь Иолая.

Он поджог рощу и горящими стволами деревьев начал прижигать места, откуда росли новые головы. Теперь, они перестали расти, и Геракл срубил их всех, даже бессмертную голову, которую он закопал и положил сверху громадную скалу. Затем тело гидры он разрубил и смочил желчью чудовища свои стрелы для того, чтобы наносимые им раны были бессмертны. Этот подвиг Геракла остался не признанным Эврисфеем, так как ему помогал его племянник Иолай.

У египтян так же было чудовище, именуемое гидрой, которое жило в водах Нила. Оно вечно враждовало с другим обитателем реки – крокодилом. Дождавшись, пока крокодил заснёт на берегу с открытой пастью, гидра заползла в живот и разорвала его изнутри. Это борьба была символической, так как крокодил олицетворял ад, а гидра – Христа, который вывел из него (ада) души грешников.

У нас складывается отчетливое представление о характерах как тех людей, с которыми мы встречаемся ежедневно, так и тех, с кем мы знакомы лишь поверхностно. У них выделяются отдельные сильные черты и просматриваются определенные слабые места. Даже те, кто пользуется нашим наибольшим восхищением, нередко имеют специфические особенности, уменьшающие их личную привлекательность.

Я уверена, что все вы знакомы с постоянно оправдывающимся типом человека. Такой индивидуум обладает достаточными способностями для достижения чего-либо, но боится пробовать. Он избегает брать на себя ответственность, просит переложить работу на кого-то более компетентного, а если соглашается выполнить ее, то ясно дает понять, что, хотя и будет стараться изо всех сил, тем не менее чувствует себя не совсем подходящей кандидатурой. У психологов это называется «комплексом неполноценности».

Очень близок к данному типу, хотя и проявляет себя прямо противоположным образом, хвастун. Он обожает превозносить самого себя и рассказывать о подвластных ему чудесах. Он всегда оказывается главным героем своих историй. В его изложении выполняемая им роль в больших или малых делах неизменно чрезмерно выделяется. Ощущая себя в душе некомпетентным, он таким образом постоянно являет окружающим свой фальшивый фасад, пытаясь впечатлить их. Но психологи говорят, что в действительности такая позиция также является выражением комплекса неполноценности.

Третий хорошо известный нам (и неизбежный) тип — человек, действительно считающий себя лучше других. Он всегда готов оказаться в центре внимания, но при этом неизменно, как говорится, больше «работает на публику», чем вносит реальный вклад в общее дело. Он стремится к восхищению толпы и не станет искать удовлетворения в каком-нибудь более достойном, но менее заметном деле. Психологи говорят, что такой индивидуум страдает «комплексом превосходства».

От этих основных качеств ответвляются сотни других черт характера; они отрастают, как уродливые головы, и нарушают симметрию целенаправленного действия. Их очень хорошо знали и в древние времена, а единственное средство борьбы с ними очень ясно изложено в легенде, связанной с созвездием Гидры.

Согласно греческой мифологии, первоначально Гидра имела сто голов, но лишь одна из них была бессмертной. Поэтому можно предположить, что на рисунке созвездия видна именно эта бессмертная голова.

Обширный опыт гипноза, психоанализа и многочисленных специальных тестов позволил современным психологам установить наличие в бессознательном разуме человека одной «головы», или управляющей установки, постоянно доминирующей в душе; она никогда не ослабевает и не опускается до вторых ролей в течение всей жизни. Чаще всего ее называют «желанием значимости». Это внутреннее стремление быть и достигать.

Каждой жизненной форме присуще фундаментальное стремление, импульс занять свое место в жизни, бороться за него, подняться выше, проявить себя и сохранить собственную индивидуальность любой ценой. Применительно к человеку речь идет о той группе мыслей, которая выражается в Стремлении к Власти. В гороскопе рождения его представляет Солнце.

Именно желание значимости главным образом побуждает индивидуума бороться за выживание; без него он перестает держаться за жизнь. Поэтому данный внутренний фактор человеческого разума наиболее сильно сопротивляется попыткам устранить его или сместить на второстепенное место. Когда утверждается, что самосохранение является первым законом природы, подразумевается, что индивидуум (как и подтверждают психологи) наиболее цепко держится за собственную важность.
Однако при соприкосновении с внешним миром ощущение собственной важности у человека часто подвергается испытанию. Особенно в детстве — ведь ребенок находится в окружении людей, обладающими большими способностями. Своим поведением взрослые могут вызвать у ребенка чувство несоответствия тому, чего от него ожидают. Опыт ребенка (каким бы способным он ни родился) слишком мал для того, чтобы он мог трезво оценивать ситуацию. И, если ему постоянно не удается соответствовать собственным ожиданиям (которые складываются на основе отношения к нему окружающих), у ребенка может развиться хроническое чувство неполноценности.

С другой стороны, у ребенка, которому родители постоянно рассказывают о том, какой он замечательный, которого при любой возможности выдвигают в центр внимания и даже за весьма посредственные достижения щедро хвалят, возникает чрезмерное ощущение собственной значимости. Имея слишком ограниченный опыт, чтобы сравнивать себя с другими детьми, и постоянно выслушивая от родителей и близких высказывания о своих достоинствах, он принимает их утверждения за истину и лелеет чувство собственного превосходства.

В детстве разум наиболее пластичен и восприимчив, поэтому, как правило, внушения родителей и других взрослых имеют намного большее значение для формирования патологического чувства собственной значимости, чем все последующие события жизни.

Но независимо от того, поддаются ли объективный разум и некоторые мыслеклетки бессознательного разума внушению неполноценности или превосходства, в бессознательном разуме всегда остается центральное ядро из наиболее тесно связанных с индивидуальностью мыслеклеток, — которое никогда не примет предположения о собственной неполноценности. Невзирая на любые доказательства обратного, это ядро будет твердо стоять на том, что данный индивидуум важен в общем порядке вещей, обладает ценными качествами и не является неполноценным. Оно будет изо всех сил цепляться за такую внутреннюю установку, поскольку с ее вытеснением, когда это ядро индивидуальности с его Стремлением к Власти согласится со своим поражением, когда сама душа признает собственную никчемность, не останется ничего, ради чего стоило бы жить. Поэтому, когда в результате каких-либо переживаний, обычно имевших место в домашней обстановке, развивается хроническое чувство неполноценности, связанные с индивидуальностью мыслеклетки бессознательного разума отказываются его принять и изобретают различные изощренные способы «сохранить лицо».

Оправдывающаяся личность — если говорить о той ее части, которая связана со Стремлением к Власти, — ожидает от себя большего, чем от других. Такой человек полагает, что должен быть более совершенным, чем заурядные представители человечества, и поэтому извиняется за свое поведение, которое на самом деле ничем не хуже, а то и лучше поведения других. Он в страхе избегает ответственности, ибо, если не выполнит работу безукоризненно, то это окажется ударом для его внутреннего чувства превосходства.

Хвастливый индивидуум свое стремление к значимости, которой ему не удается добиться в реальной жизни, компенсирует попыткой впечатлить окружающих собственным превосходством. Он выставляет себя таким, каким ему хотелось бы быть. Это может обмануть центральные клетки его бессознательного разума, но очень редко вводит в заблуждение окружающих.

Человек с комплексом превосходства, покидая крышу родительского дома и встречаясь лицом к лицу с миром, все еще считает себя лучше других; но ему не удается перекроить обстоятельства по своему усмотрению, и его бессознательному разуму приходится постоянно выискивать отговорки в оправдание такого отсутствия успеха. Его неспособность достичь большего, чем другие, спасти престиж своего центрального бессознательного разума, неизменно списывается на невезение. Он никогда не получает равных шансов с остальными, считает себя обманутым и не оцененным по справедливости.
Это всего лишь три типа наиболее легко распознаваемых неверных установок из десятков, посредством которых бессознательный разум ухищряется компенсировать неумение индивидуума правильно оценить свое положение в жизни.

Именно в нормализации таких ментальных факторов состоял один из двенадцати великих подвигов Геракла. Огромная водяная змея, Гидра, представляет декан Откровения (это его ключевое слово) в знаке Рака, где Солнце находится со 2 по 12 июля. Согласно античной легенде, это чудовище среднего декана знака дома и семьи не просто имело сотню голов: на месте одной отсеченной головы у змеи тут же вырастали две другие — точно так же, как при резком вытеснении или подавлении психологического комплекса бессознательный разум порождает новые типы его выражения.

Геракл решил проблему этого размножения голов, заручившись помощью товарища (таким товарищем должен быть для человека родительский дом). Когда Геракл отсекал одну из безобразных голов, Иолай прижигал свежую рану горящей головешкой и таким образом предотвращал появление новых голов.
Но последняя голова была бессмертной, как и стремление индивидуума, к выживанию и собственной значимости. И Геракл, вместо того чтобы пытаться ее уничтожить, мудро придавил эту голову камнем, символизирующим «Камень Вечный», Полярную звезду, Истину.

Неподобающие желания бессознательного разума до конца не поддаются подавлению. Если им просто не давать выражения, они на месте одной старой головы поднимут две новые. Но их энергия может быть использована и направлена на конструктивные цели. Для этого необходима горячая головешка проницательности, надлежащим образом оценивающей эту энергию, нацеливающей ее на более приемлемое выражение и тем самым облагораживающей.

Человеческая Индивидуальность совершенно справедливо отказывается считать себя неадекватной, неполноценной и не имеющей значения. Душа каждого человека появляется на свет для выполнения определенной, существенно необходимой работы. Различные стремления к самовыражению также противятся подавлению. Какой бы ни была их природа, они представляют энергии, которые можно направить в иное русло и использовать плодотворно.

Любая попытка искоренить желание, просто игнорировать его или подавить терпит неудачу, поскольку в тонком теле остается соответствующая энергия, ищущая выражения — хоть приемлемым, хоть неприемлемым способом. Поэтому текст этого декана гласит: Душа человека развивается не с умерщвлением желания, а с возвышением его на более высокий уровень проявления.

@темы: Духовная Астрология

---

«Сравнение» Облака: владение умом

Сравнение несет превосходство и уничижение. Когда вы не сравниваете, все превосходства и уничижения исчезают. Тогда вы есть, вы просто существуете. Маленький кустик или большое высокое дерево — не имеет значения. Вы — это вы. Вы нужны. Травинка так же нужна, как и величайшая звезда. Без травинки Бог будет меньше, чем он есть. Песня кукушки так же нужна, как любой Будда; мир будет меньше, он будет беднее, если эта кукушка исчезнет. Только оглянитесь! Все необходимо; все что есть, сочетается друг с другом. Это органическое единство: никто не выше, никто не ниже, никто не возвышен и никто не унижен. Все уникальны без всякого сравнения.


Кто и когда вам сказал, что бамбук красивее, чем дуб, или что дуб более ценен, чем бамбук? Вы думаете, что дуб хотел бы иметь пустой ствол, как бамбук? Завидует ли бамбук дубу, потому что дуб больше, и его листья осенью изменяют свой цвет? Сама идея того, что деревья сравнивают себя друг с другом, кажется глупой, но мы, люди, кажется, полагаем, что эту привычку слишком трудно сломать. Давайте посмотрим — всегда найдется кто-то, кто красивее, талантливее, сильнее, умнее, или явно счастливее, чем вы. И, наоборот, всегда будут те, кто хуже, чем вы, во всех отношениях. Способ выяснить, кто вы, — это не сравнивать себя с другими, а смотреть, реализуете ли вы свой потенциал наилучшим образом.

Я как раз думала об этом. Сравнение разрывает, опустошает душу, особенно если ты ещё не изжила в себе материалиста и только могила или Тибет исправит тебя. Стоит ли сравнивать себя с другими людьми и испытывать столько деструктивных эмоций? Можно сойти с ума, если постоянно думать " ну конечно, она богата и может себе позволить всё, а у меня ничего нет", " всё на свете куплено. мне не выиграть в этой войне", " конечно, она законная жена, всё достанется ей и её выродку, а тебе нельзя всерьёз влюбляться и беременеть, не дай бог" или презрительно фыркать " эта тощая кляча мне в подмётки не годится" и самодовольно ухмыляться про себя " я красивее всех на этом балу". Никто не "лучше" и не "хуже". Главное правило выравнивания звучит так " Ты и Я - мы равные божественные сущности. Мы одной небесной крови". Представьте человека, которому живётся хреновее вас и произнесите это. Представьте человека, которому по объективным причинам живётся лучше и снова произнесите.

@музыка: Dalida - Salma Ya Salama

@темы: Ошо Дзен

---

Тёмная ночь Психеи.

...

С Купидоном Психея познакомилась в сети. К этому времени оба уже пережили несколько неудачных романов и научились осторожности. У Психеи однажды случились отношения с мужчиной, по его словам, разведенным, но, как потом выяснилось, просто разъехавшимся с женой, которую он по-прежнему любил. Когда Психея призналась ему в любви, он ответил: «Я тебя тоже люблю. Я всех люблю. Мы все — одно». А последней пассией Купидона была самовлюбленная деспотичная актриса, неожиданно порвавшая с ним после того, как он уехал из города, чтобы повидаться со своей самовлюбленной деспотичной матерью. «Уж больно ты угодлив», — сказала она, ничего, впрочем, не имевшая против этого качества Купидона, пока он угождал только ей.

Но несмотря на эти невзгоды, им понравились сетевые страницы друг друга, оба одолели свои страхи и несколько раз поговорили по телефону. Разговоры оказались приятными, Психея думала, что теперь Купидон пригласит ее выпить с ним чаю или кофе, как это принято делать, несколько раз поговорив с девушкой по телефону, однако он молчал. И как-то ночью, после вечеринки, на которой не было ни одного интересного мужчины, а если и были такие, то ее сторону они не смотрели, хмельная Психея позвонила Купидону, и они несколько часов проболтали, посмеиваясь и даже флиртуя. Кончилось тем, что Психея позвала его к себе. Времени было два часа ночи, но он пришел.

Психея велела Купидону войти в дом через заднюю дверь, которую она оставит незапертой. Жила она в коттедже неподалеку от пляжа. В спальне пахло морем, при коттедже был разбит маленький сад с жакарандой, которая роняла пурпурные цветы в прудик, окруженный замшелыми камнями. Ей нравилось воображать, что у нее в саду живут эльфы.

Услышав, как открывается задняя дверь, Психея затаила дыхание. Зачем ей это? — подивилась она, внезапно ощутив нежную тоску по своему милому, населенному эльфами дому, от которого было рукой подать до пляжа. Купидон может оказаться серийным убийцей — убьет ее, и она умрет и никогда уже не будет жить в снимаемом у городских властей и обожаемом коттедже. Правда, голос его звучал так тепло, так естественно; нет, не может он быть серийным убийцей. А если он некрасив? На фотографиях Купидон выглядел великолепно, однако они ведь могли быть и чужими.

А Купидон питал схожие сомнения насчет Психеи. Давно ли были сделаны ее фотографии? Может, она с тех пор жутко растолстела. Да и ее ли они, фотографии-то? А что если она алкоголичка (Купидон был трезвенником)? Или психопатка, которая решила ни с того ни с сего, что влюбилась в него, а когда он ее отвергнет, станет его преследовать. Все-таки не зря первые встречи принято назначать в людных местах.

Однако и Купидон, и Психея уже так долго изнывали без секса и так хорошо понимали друг дружку, беседуя по телефону, что одиночество и желание заставили обоих рискнуть. В спальне Психеи стояла темнота, но едва губы их соприкоснулись, едва они ощутили тела и запахи друг друга и повалились на кровать — оба поняли, что взаимное влечение их не обмануло. (Он не серийный убийца! Она не психованная!) Купидон казался себе в объятиях Психеи огромным и сильным, она себе — гибкой и мягкой, а ее длинные, легкие каштановые локоны овивали Купидона и щекотали ему губы.

Их так тянуло друг к дружке, что весь следующий месяц Купидон приходил в постель Психеи каждую субботнюю ночь, и они с упоением предавались любви, а после разговаривали, не размыкая объятий. Психея работала воспитательницей в детском саду, за последние восемь лет она несколько раз заводила отношения с мужчинами, все неудачные. Родители ее умерли, ближайшая подруга недавно вышла замуж и ждала ребенка, поэтому виделись они редко. В свободное время Психея любила читать стихи и заниматься йогой. Купидон же хотел стать актером, но отказался от этой мечты и теперь работал в службе доставки. Отношения с матерью у него были неровные, отца он не видел с раннего детства. Каждую неделю Купидон посещал встречи Анонимных Алкоголиков и был теперь секретарем этих собраний. Как и Психея, он занимался йогой и любил читать о духовном. Что касается музыки и кино, то и тут их вкусы совпадали. Оба считали классикой музыки «Лед Зеппелин IV», а классикой кино «Небо над Берлином». Оба хотели бы иметь собаку, но жилища обоих не позволяли ее завести.

Таковы были факты — то, что они узнавали, читая сетевые страницы и разговаривая по телефону. Но существовало и много другого, чего они знать не могли — например, того, как Купидон всхрапывает, негромко и обаятельно, когда смеется, а Психея хихикает, точно девчонка, отчего их общий смех обращался в безупречное пение; того, что температура тела у Купидона была немного повышена, а у Психеи немного понижена, и потому они уравновешивают друг дружку совершеннейшим образом; того, что оба умеют целоваться неистово, но нежно, и знают, как прилаживать свою силу или мягкость к тому, что делает другой; того, что химические вещества, которые вырабатывают их тела, образуют, соединяясь, — и особенно в смеси с запахами моря и сада — аромат, на создание которого и у опытного химика ушел бы не один год. Ни один из них не мог предвидеть, что другой будет точно знать, что нужно сказать и в самое подходящее время. Так, Психея нежно поведала Купидону, что, по ее мнению, актером он стал бы чудесным, — она поняла это по тому, как точно выбирает он время для шутки, по притягательной силе его личности, по красивому голосу; а Купидон однажды сказал ей, кончая, что у нее прекрасная, прекрасная душа.

С сексом все у них получалось замечательно. Замечательны были и их постельные разговоры. Однако все это происходило ночью.

Психея желала большего. Ей хотелось, чтобы Купидон, выйдя из ее тела, заснул с ней рядом, а утром повел куда-нибудь завтракать омлетом. Хотелось, чтобы под вечер они сидели у нее на кровати, смотрели кино и уплетали пиццу с грибами и жареным луком или читали друг дружке вслух. Хотелось стирать вместе с Купидоном его одежду. Хотелось пойти с ним на сельский рынок и купить там по корзинке клубники. Хотелось кормить его натуральными пищевыми добавками, помогающими от депрессии и усталости. И в конце концов захотелось родить от него ребенка, девочку, которую она назовет Джой. (Купидон однажды спросил у нее: «Если ты, познакомившись с человеком, сразу понимаешь, что хочешь от него ребенка, объясняется ли это тем, что тебе положено иметь детей, или просто гормонами и проецированием твоих желаний на кого-то другого?» Ответить она побоялась — просто пожала в темноте плечами и поцеловала его еще раз.) Кроме желания родить от него, у Психеи возникло еще одно: купить Купидону рубашку под цвет его глаз — или, по крайней мере, под воображаемый ею цвет его глаз, которых она ни разу не видела: он всегда приходил затемно, любил ее и уходил до рассвета.

Собственно говоря, рубашку она купила — в магазине «для бережливых»: большого размера французскую хлопковую кремового тона рубашку с рисунком из синих ирисов (в магазин Психея пришла не ради нее, а в надежде найти старомодное платье, расшитое розами, и рубашка просто попалась ей на глаза), — но знала: отдавать ее Купидону пока нельзя, поскольку рубашка лишь испугает его (хоть и меньше, чем новость о том, что Психея уже выбрала имя для их еще не родившейся дочери), — и потому упрятала ее в самую глубь стенного шкафа: пусть висит там до дня, когда он избавится от страха. Психея представляла себе, как протягивает Купидону рубашку и говорит с небрежной улыбкой: «Ах да, вот, только сегодня нашла. Надеюсь, придется впору». (Так ведь и пришлась бы — однажды в постели Психея, пока они любили друг дружку, измерила руками ширину его плеч.)

Психея была права, рубашка не понравилась бы Купидону, даже при том, что подходила под цвет его глаз и была ему впору. Он увидел бы в рубашке символ каких-то обязательств, а их Купидон боялся; у него имелись сложности даже с обязательствами перед собой. Каждодневная работа отнимала у Купидона много сил. Он был одаренным актером — играл в студенческом театре колледжа и привлек внимание немалого числа агентов, — однако страшился полностью посвятить себя искусству, потому что мог потерпеть неудачу. После колледжа он ходил на прослушивания, но безуспешно. Стал слишком много пить. В конце концов, агент Купидона указал ему на дверь. Теперь Купидон не пил, но в театр даже не заглядывал — совершенно нет времени, говорил он, да и устаю я на работе. Он был привязан к Психее, любил проводить с ней время, однако она немного пугала его. Присылала ему такие страстные стихотворения ее любимых поэтов — Пабло Неруды, Сапфо, — а ведь толком его не знала! Казалось, она стремится вытащить его под свет дня, разодеть, словно куколку, и пойти гулять с ним всем напоказ. У того, что он приходил к ней в темноте, имелась своя причина. И состояла она не в том, что Купидон, как подозревала Психея, стыдился показаться с ней на людях (после всех ее неудачных отношений с мужчинами, она несколько утратила уверенность в своей привлекательности), не в том, что ему не хотелось увидеть ее при солнечном свете, и не в том, что, как личность, она его не интересует — есть кому вставлять, и ладно. Нет, он считал, что в темноте сможет крепче держаться за себя. Затеряться в ком бы то ни было Купидон отнюдь не желал. Он знал, что это такое — пойти на свидание с женщиной, а потом встретиться с ней и на следующую ночь, и на следующую. После четвертой или пятой такой истории, Купидон понял, как хорошо ощущать себя совершенным невидимкой. Потому-то он и приходил к Психее только ночами. Чтобы не затеряться в ней. В темноте он уже невидим, а значит и исчезнуть не может. Вот он и требовал, чтобы Психея никогда не пыталась увидеть его при свете.

У Психеи имелся психоаналитик, и потому она сознавала, что много чего проецирует на личность Купидона. И то, что он приходил к ней только ночами, позволяло ей проецироваться на него даже сильнее. При нем она чувствовала себя слепой, перепуганной — как в детстве, когда во время игры в прятки ей завязывали глаза. «Оно».

Как-то ночью Купидон заснул, утомленный любовью, и у Психеи зародилась надежда, что он проспит до утра, и ей удастся увидеть его лицо, и они пойдут завтракать. Долго она пролежала без сна, глядя на часы, ожидая рассвета. В комнате было жарко и душно. И наконец, Психея поняла, что больше ждать не может. Встала, зажгла свечу, вгляделась в спящего Купидона. И увидела, что он вовсе не зверь, как она иногда подозревала, касаясь его мохнатой груди или отверделого члена (не то чтобы она отступилась, окажись Купидон зверем; ей все равно хотелось бы покупать ему еду и пищевые добавки — может быть, даже больше пищевых добавок! — и выходить с ним, чтобы позавтракать, в город), — не зверь, но, как она и думала, — большой, красивый мужчина с глазами, похожими на синие ирисы. Выглядел он в точности, как на сетевых фотографиях. Психея затаила дыхание, на глаза ее вдруг навернулись, словно от острой боли, слезы. Но тут капля воска упала со свечи на грудь Купидона, прямо над сердцем. Он проснулся и увидел, что Психея разглядывает его. И столько любви и желания светилось в ее глазах, что Купидон испугался. Ему захотелось удрать.

— Ты любишь меня совсем не так сильно, как я тебя, — закричала Психея, увидев в его глазах испуг. — У меня уже были такие отношения. Я больше так не могу.

Это испугало Купидона еще сильнее, и он сказал:

— Я не знаю, что я к тебе чувствую. Я привязан к тебе, мне нравится быть с тобой, но больше ничего я не знаю. Ни с кем другим я не встречался.

— Встречался? — завопила Психея, все чувства которой исковеркались страхом.

Купидона это рассердило. Он заговорил медленнее.

— Нет, Психея. Не встречался. — А затем равнодушно добавил: — Хоть и мог бы выпить с кем-то чаю, если бы представился случай.

— Чаю? — крикнула Психея. — Что значит «выпить с кем-то чаю»? Иносказание такое, да? Сказал бы уж сразу — «посношаться»! Я так не могу.

Слова «я так не могу» Психея произносила слишком уж часто, — всякий раз, как пугалась за свои отношения с кем-то, — а после сожалела об этом, потому что услышавший их мужчина тут же решал, что и он «так» больше не может.

— Я не могу продолжать этот разговор, — сказал Купидон.

— Постой, — попросила Психея; адреналина у нее в крови поубавилось, она поняла, что зашла чересчур далеко, как бывало и с другими мужчинами, и поправить ей, наверное, ничего уже не удастся. — Я просто хочу сказать, что ты чудесный, мне кажется, и я вовсе не хочу, чтобы мы обижали друг дружку. Ни ты, ни я не правы и не виноваты. Все дело в том, что желания наши не совпадают.

Купидон, тоже смягчившийся, поняв, что расставание их неизбежно, и пожалев Психею, ответил:

— Ты прекрасная, чудная, и я ничуть не хотел, чтобы все у нас пошло прахом. Ничьей вины тут нет. Все дело в том, что желания наши не совпадают.

Сказав так, он задул свечу, и ушел через заднюю дверь, оставив горестно трепетавшую Психею в темноте.

Психее темнота безопасной не представлялась. Ведь исчезнув в ней, можно и не вернуться.

Впрочем, и в темноте у Психеи оставалось немало обязанностей. Приходилось в ней и жить.

И она старательно выполняла их в этой метафорической тьме. Обучала питомцев детского сада, ходила за покупками, стирала, прибиралась в квартире, до седьмого пота занималась йогой, медитировала в своем эльфийском садике, бегала по пляжу, изнуряла себя гантелями, исправно оплачивала счета. А еще старалась следить за своей внешностью. Посещала парикмахерскую, косметический салон, делала маникюр и педикюр, обходила секонд-хенды в поисках дешевой, но миленькой одежды (старательно избегая мужских отделов) — и это избавляло ее от ощущения, что она окончательно потонула в темноте. Но хоть жизнь ее и выглядела легкой, веселой и счастливой, хоть она и чувствовала себя счастливо с воспитанниками и сидя по выходным одна в своей солнечной квартирке, чьи стены были украшены листами цветного картона, кусочками ткани и красочными карандашными рисунками, сделанными для нее детьми, — после захода солнца Психея ощущала себя такой темной и пустой изнутри, точно кто-то выкрал ее внутренности и сбежал с ними, оставив ее полым подобием старой выскобленной тыквы-горлянки, догнивающей в ночи. Да она и казалась себе такой гниющей тыквой, которую ничего не стоит разбить кулаком; собственно, даже тронь ее пальцем, и она скукожится. Забравшись в постель и прочитав несколько глав романа, Психея плакала в темноте и плакала, пока не засыпала. А просыпаясь поутру, всякий раз удивлялась, что она еще здесь.

По понедельникам, во второй половине дня, Психея встречалась со своим психоаналитиком, Софией. По счастью, аналитиком та была поистине великолепным и брала недорого, а потому Психея могла встречаться с ней каждую неделю. (Если вас зовут Психеей, вам и вправду лучше подыскать для себя офигенно хорошего аналитика вроде Софии.) Когда Психея познакомилась с Купидоном, София как раз уехала на месяц в Италию. Если бы она не отсутствовала, Психея, наверное, и свечу зажигать не стала. И не набросилась бы на Купидона, и они так и продолжали бы предаваться любви в темноте. В прошлом Психеи присутствовала целая история разрывов с мужчинами, происходивших именно в те дни, когда ее психоаналитики куда-нибудь уезжали. Правда, никто из них особыми достоинствами не отличался. Один был самым настоящим психом — обозвал Психею сукой, когда она сказала, что сеансы его ей не помогают, и она хочет поискать другого аналитика. Еще один страдал редким заболеванием и умер вскоре после своего отпуска, во время которого Психея порвала тогдашние ее отношения. В общем, отлучки аналитиков плохо сказывались на отношениях Психеи с мужчинами. Но София — она была мудра. Вернувшись из Италии, она открыла Психее глаза на несколько очень важных моментов:

1. Любовь — это боль. Избежать боли невозможно. Она — часть любви. (Психее это не понравилось.)

2. Тебе может казаться, что боль убьет тебя, но это не так. (Вот это уже лучше.)

3. В отношениях между матерью и ребенком отсутствие сонастроенности, при котором они не понимают друг друга или не могут установить контакт, встречается чаще, чем сонастроенность.

4. Ключом к установлению успешных отношений с другим человеком является не то, сколько раз вы оказываетесь в ситуации, для которой характерно отсутствие сонастроенности, оно неизбежно, но то, сколько раз тебе удается уладить эти разногласия посредством благожелательных коммуникаций.

— Почему ты ему не позвонишь? — спросила София.

— Ему не по душе телефонные звонки, — ответила Психея. — Когда я звонила ему, он вел себя странно. Ему нравится самому выбирать время для того, что он делает. Может, мне стоит послать ему электронное письмо, объясняющее, что он дал мне основания думать, будто я ему действительно нравлюсь, и потому я увлеклась им, и он тоже начал нравиться мне, а потом я испугалась, потому что он не позволял увидеть его при свете, а мне было любопытно, вот я и зажгла свечу и увидела, как он испугался, и испугалась еще сильнее, потому что он такой красивый, и я набросилась на него, а потом он сказал, что хочет пить чай с другими женщинами, и это испугало меня, потому что раньше он ничего такого не говорил, и я не хотела нападать на него снова, еще сильнее, и поэтому просто оттолкнула его, и этим все кончилось.

— Говоришь, точно в суде выступаешь, — сказала София.

— Ой, — спохватилась Психея. — Ты права. Он не любит юристов.

— Пошли ему одну-единственную строчку, спроси, не согласится ли он поговорить с тобой. — И София прибавила: — Лично. При свете дня. Так ты действительно сможешь выяснить, что к чему.

София улыбнулась. Какая она красивая, подумала Психея. Нежное лицо Софии обрамляли мягкие волосы. Она носила неяркую одежду и украшения из прекрасного нефрита, металла, морского жемчуга. В одном углу ее кабинета стояла большая каменная статуя богини Гуаньинь, любовно взиравшая на Психею, а пол кабинета был устлан темно-синим ковром с красными пионами. Прежде чем стать аналитиком, София была художницей. Она произвела на свет троих детей и теперь одна растила их. О себе она никогда не рассказывала — в отличие от других психоаналитиков Психеи: те вечно талдычили о себе. София была умнее и добрее всех их вместе взятых. Она куда лучше понимала, что существуют границы, переступать которые нельзя, и любви к людям в ней было гораздо больше.

Психея доверяла Софии и потому послала Купидону по мылу одну-единственную строчку с вопросом: не согласится ли он поговорить с ней. Лично. При свете дня.

Купидон поначалу считал, что Психея пытается давить на него, а потом, когда она оттолкнула его, обиделся. Все произошло так быстро. Вот ведь только что они занимались любовью, потом он заснул в ее объятиях, потом проснулся и услышал, что недостаточно любит ее, а следом — что она больше не может видеться с ним. После того, как Купидон покинул спальню Психеи, на него напала средней силы депрессия. Он хоть и пережил целый ряд неудачных романтических отношений, но обычно считал, что производит на людей приятное впечатление. Его трижды избирали секретарем собраний АА, и, когда он входил в комнату, многие вроде бы веселели. Он то и дело знакомил людей, и некоторые влюблялись друг в дружку, а две таких пары даже поженились. Купидон гордился этим, ему нравилось считать себя довольно хорошим человеком, который, как правило, приносит людям счастье. Поэтому боль, которую он причинил Психее, встревожила его, и он начал замыкаться в себе. Секретарский срок его завершился, но никаких новых обязанностей он на себя принимать не стал. На собрания Купидон ходил по-прежнему, однако держался на них особняком. Женщины заигрывали с ним — они всегда с ним заигрывали, — и с некоторыми он пил чай. Но думал, пока пил чай, о Психее, с которой никогда чая при дневном свете не пил, а затем мысли его перебирались к другим неудачным отношениям, случавшимся в его жизни, и депрессия Купидона только усугублялась. На душе у него было тяжело, сердце ныло.

Он ответил Психее, что, может быть — может быть, — и встретится с ней. Психея прождала неделю и не получила от него ни слова. В конце концов, он прислал ей сообщение с вопросом: о чем она хотела с ним поговорить? Психея написала, что хотела извиниться за чрезмерную бурность ее реакций и просто увидеть его лицо.

Однако Купидона все еще снедала обида. Он написал: «Я стараюсь жить дальше. Но подумаю об этом».

Психея притворилась перед собой, что этот ответ не сокрушил ее, и продолжала делать все, что было положено. Заставляла себя подниматься каждое утро, мыла голову, одевалась во что-нибудь хотя бы наполовину миленькое, готовила завтрак, собирала коробку для ланча, шла на работу, шла в спортзал, шла в продуктовый магазин, ужинала, ложилась с книгой в постель и старалась не свалиться в черную дыру, норовившую ее поглотить. Впрочем, немножко она туда падала — всякий раз, как проверяла компьютер, нет ли сообщения от Купидона. Сообщений не поступало.

Он продолжает жить дальше, думала Психея. А я не могу.

В конце концов сообщение от Купидона пришло. Когда она увидела его имя во входящей почте — чтобы проверить ее, Психея среди ночи вылезла из постели, — и оказалось, что сообщение было отправлено пятью минутами раньше, — сердце у нее забилось так бурно, что она могла и в обморок упасть. Сообщение гласило: «Я пока не готов к встрече с тобой».

Притворяться несокрушенной и дальше она не могла. И рассказала Софии о том, что произошло.

— Думаю, на этом нам пока следует остановиться, — сказала София. — И поразмысли-ка ты о себе, о твоем прошлом, о подсознании. Все остальное вырастает из них.

Разговоров о ее детстве, отношениях с родителями и страхах Психея обычно избегала. Большую часть времени, проводимого у аналитиков, она рассказывала им о мужчинах, с которыми встречалась. София говорила, что она, похоже, старается отгородиться от правды. И Психея начала записывать все, что видела во сне, а когда София предложила сосредоточиться на прошлом, принесла ей свои детские фотографии. Следующие несколько месяцев она плакала в кабинете Софии, учила воспитанников, а все остальное время бродила, как в тумане. Когда у нее истек период подписки на сообщения службы знакомств, Психея не стала возобновлять ее, чтобы даже случайно не натыкаться, лихорадочно просматривая сайт службы, на фотографию улыбающегося Купидона. Все эти дни она чувствовала себя разбирающей нескончаемую груду разнородных зерен или похищающей нечто драгоценное у жестокого, злобного существа, или снова и снова спускающейся в подземное царство.

Даже яркими днями ей казалось, что она лежит в ночи без сна и отчаянно ожидает утра. Когда-то Психея верила в любовь. Верила, еще девочкой, что встретить своего единственного суженого довольно легко, потому что тебя и его соединяет естественная сила притяжения, которая проведет вас обоих через пространство и время, и ты мгновенно узнаешь его, а потом вы будете идти бок о бок по жизни до самого конца. Если возникнут трудности, вы разрешите их вместе. И даже если дни тебе выпадут долгие и трудные, ты найдешь утешение в знании, что другой человек будет рядом с тобой в тишине и покое ночи, что он утешит тебя своим телом и голосом, как и ты утешишь его. Она поняла все это, наблюдая за родителями, у которых отношения именно такими и были. Когда же отец Психеи умер, сердце матери разбилось, и она не смогла прожить даже года. Мать так и сказала: «Не хочу жить без него», — и как ни умоляла ее Психея остаться, умерла, потому что ничего мучительнее существования без мужа для нее не было, и даже дочь не смогла ее удержать. С того времени Психея побаивалась настоящей любви, ибо знала: даже если найти ее, наступит день, когда и она придет к концу, оставив тебя сокрушенной. Может быть, потому Психея и выбирала снова и снова никчемных мужчин, хоть и не каждый из них производил впечатление никчемного с первого взгляда. На таких ей удавалось с легкостью проецировать множество своих фантазий. Обычно они бывали тихими, не склонными к обильным излияниям чувств, в детстве им приходилось приспосабливаться, просто стараясь держаться в тени, к ситуациям, справиться с которыми они были бессильны. Далеко не один был алкоголиком. Далеко не один — актером. Психея же была хорошенькой, приятной, образованной молодой женщиной с работой, которая ей нравилась, и миленьким коттеджем у пляжа. Люди, знакомившиеся с ней, удивлялись, что она все еще одинока. Но сама Психея начинала понимать, в чем тут причина.

Как-то одна ее воспитанница вдруг расплакалась. Психея присела перед ней на корточки, спросила, что стряслось. Девочка ответила:

— Завтра у меня день рождения, а ко мне никто не придет.

— Откуда ты знаешь? — спросила Психея. — Я вот собираюсь прийти.

— Знаю — и все, — ответила девочка. — Никто не придет. — И снова заплакала.

А Психея подумала: вот и она оттолкнула Купидона, чувствуя примерно то же, что чувствует сейчас эта девочка. Если тебя печалит то, что так и не состоялось, считать себя обманутой все же не стоит.

После одного особенно неутешительного чаепития с подысканной через интернет женщиной, которая не имела никакого сходства с фотографией в ее профиле и не питала интереса к перечисленным там вещам (йога, чтение, зарубежные фильмы, духовность: она была атеисткой, личным тренером, а из йоги только одну асану и знала — «собака мордой вниз» — и даже не слышала ни о Виме Вендерсе, ни об Экхарте Толле), Купидон решил посвятить себя не отношениям, а своему истинному призванию. Вспомнил, как при последнем их ночном разговоре Психея настаивала, чтобы он поступил на актерские курсы, да так и сделал.

На одном занятии сыграл Оберона в сцене из «Сна в летнюю ночь». Его Оберон был обаятельным варваром. Играя, Купидон ощущал себя живым. Кожа его пылала, глаза сверкали, даже резь в желудке пропадала. Люди вновь начали расцветать в его присутствии. Он исполнял сценку или этюд, курсисты смеялись либо пускали слезу, а Купидону казалось, что он словно бы летит по воздуху.

Психея не видела его уже девять месяцев. Но однажды ей приснилось, что ее целует невидимка, и она уселась за компьютер, чтобы написать Купидону.

Набрала такие слова: «Вдруг подумала о тебе, надеюсь, у тебя все хорошо».

Купидон ответил почти мгновенно: «Я тоже думал о тебе. Ты не танцевала при луне с эльфами твоего сада? Я почувствовал».

«Хочется как-нибудь увидеться с тобой, поговорить», — написала Психея на следующий день. Она заставила себя прождать сутки, чтобы просто не выглядеть слишком заинтересованной.

«Что у тебя намечено на выходные?» — написал Купидон.

Он счел, что раз Психея все равно уже видела его при свете, а никакой секс их больше не связывает, ничто не мешает им выбраться на люди в дневные часы. Купидон чувствовал: теперь во тьме блуждает Психея, и хотел, чтобы ей полегчало, а потому выбрал для встречи глядящую на океан римскую виллу.

Психея вела машину по обсаженной лаврами и платанами дороге к весело поблескивавшему впереди Тихому океану. День был наполнен совершенной синевой. Они встретилась перед виллой и легко обнялись, и на миг заглянули друг дружке в глаза. Психея сказала себе: Не утони в них. Ты — один человек, он — другой. Она поняла наконец почему Купидону хотелось встречаться с ней лишь в темноте.

Купидон думал о том, как прелестно выглядит Психея при свете дня. Пряди длинных каштановых полос, привольно лежащие на голых плечах, старомодное шелковое платье — кремовое, с красными акварельными розами: она была так же прекрасна, как ее душа, которую он держал сейчас в руках. И Купидон удивился: почему он до сей поры никуда не ходил с ней днем?

Психея же думала, что Купидон выглядит, как человек усталый, но умиротворенный, только между бровями его залегла глубокая складка. Психее хотелось разгладить ее пальцем.

Они поднялись по широким ступеням, пересекли сад лекарственных трав, прошли сквозь увитую виноградом беседку, миновали фонтан с театральными масками, из чьих ртов била вода, вступили в галерею, на стенах которой чистыми блеклыми красками были изображены прекрасные здания, обманывавшие зрение своей кажущейся реальностью. Потом обошли длинный, отражавший небо бассейн, вдоль которого выстроились среди живых изгородей и плодовых деревьев черные бронзовые статуи с нанесенными на них выцветшей краской жутковатыми глазами.

Инкрустированные мраморные полы виллы отзывались эхом на их шаги. Черные фигуры — нимфы и сатиры с напряженными членами — пировали на терракотовых вазах. Не замечавшие своей наготы мраморные боги и богини холодно взирали с пьедесталов на Купидона и Психею.

Подойдя к огромной статуе Венеры, Психея остановилась. Венера с ее безупречной мраморной кожей и плавными изгибами тела напугала Психею. Глядя в пустые глаза богини, она старалась отогнать слезы от собственных глаз. Неужели я все еще мало сделала? — гадала Психея. И долго это будет продолжаться?

Купидон, взглянув на Венеру, подмигнул ей и подумал — не без приятности: Вот сука.

Потом они пошли в музейное кафе, сели и выпили чаю с куском морковного торта, одним на двоих: поверх него была выложена из сливочного сыра оранжевая морковка с зеленым хвостиком; за чаем они рассказали друг дружке о том, что с ними случилось. Психея поведала Купидону кое-что о своих обязанностях. Говорила она легко, часто смеялась, хотя от мыслей о том, какова ее жизнь, на нее вдруг навалилась усталость, и Психея снова едва не заплакала. (Настоящие подруги у нее ныне отсутствовали, работа была утомительной, а платили за нее мало, позади — череда отношений с мужчинами, психотерапию она переносит с трудом.) Купидон же рассказал, что сократил свой рабочий день, чтобы учиться на актерских курсах. Ходит на пробы студенческих фильмов. Говорить он, не желая расстроить Психею, старался уверенно, однако его наполняли сомнения в себе. (А вдруг он даже в студенческом фильме роль не получит?)

Психея, услышав, о его возвращении в актерскую профессию, так обрадовалась за Купидона, что ей захотелось еще раз обнять его, однако она воздержалась.

Взамен, желая, чтобы Купидон понял, как тепло и любовно она к нему относится, Психея сказала:

— Когда я сегодня уходила из дома, соседка выгуливала своего пса — Пегаса. Он подошел ко мне, чтобы я почесала ему живот, но времени у меня было в обрез, и я сказала ему: «Прости, Пегас, почесать тебя я не могу. Должно быть, я привыкла, встречая больших красивых мужчин, убегать от них».

Купидон улыбнулся и покраснел. Последнее Психею удивило — вы же помните, она никогда его при дневном свете не видела. Она надеялась, что смысл ее рассказа дошел до Купидона — это он большой красивый мужчина, а ей, может быть, и следует отпустить его на все четыре стороны, да вот не хочется. Психея думала, что краска на лице Купидона показывает: он все понял.

Поскольку разговор зашел о собаках, Психея рассказала Купидону о празднике, куда ее пригласила одна ее воспитанница: родители девочки выписали на этот день из питомника целую кучу щенков, чтобы дети играли с ними. (Праздновался, что существенно, тот самый день рождения, из-за которого девочка плакала, а Психея ее утешала, — и пришли на него все, было очень весело.) Психея взяла себе на колени юную таксу по кличке Уэнди, и та мгновенно заснула. У нее были длинные ресницы и тонкие, женственные черты. Психея влюбилась в нее, ей захотелось оставить Уэнди себе.

Купидон, который в детстве любил своих собак сильнее, чем родителей, сказал, что был бы не прочь договориться с собачьим питомником: пусть ему тоже привезут как-нибудь щенков, чтобы он повозился с ними.

— Не составишь мне компанию? — спросил он.

Психея едва удержалась от того, чтобы потянуться к нему и коснуться его руки.

А Купидон мягко задал следующий вопрос:

— О чем ты хотела поговорить со мной? — и Психея начала объяснять.

Она извинилась за чрезмерную бурность своих реакций при последней их встрече. А затем:

— Когда ты сказал, что тебе хочется пить чай с другими женщинами, я решила, будто ты говоришь о том, как тебе хочется найти кого-то покрасивее меня, женщину, которую ты мог бы с гордостью показывать людям при свете дня. Но ты же такого не говорил, все дело в моем страхе, это он заставил меня забыться.

Купидон ответил ей так:

— Перед тем, как сказать это, я решил, что ты пытаешься заставить меня определиться с моими чувствами к тебе, а по непонятной причине, в которой мне, пожалуй, следует разобраться, когда со мной так поступают, я пугаюсь. Но говорил я совсем не о том, чтобы найти кого-нибудь покрасивее, женщину, которую я мог бы с гордостью показывать людям при свете дня.

— Я давила на тебя, — сказала Психея. — Это от страха. Прости.

— Очень важная часть отношений состоит вот в таких коммуникациях, в обсуждении теней при ярком свете, — сказал Купидон. — Не то чтобы я хорошо разбирался в этом, просто слышал кое-что.

После разлуки с Психеей он много размышлял над советами, которые получал от знакомых ему счастливых супружеских пар: от одной из них он это и услышал.

— Когда я с тобой, я теряю себя, — сказала Психея. — Я как будто смотрю спектакль о Купидоне. (Тут Купидон невольно улыбнулся — в конце концов он же актер.) И забываю, где я. Думаю, примерно это и произошло.

— Я понимаю, — сказал Купидон. — Иногда мне хочется проводить с кем-то все мое время, но скоро я начинаю чувствовать себя хуже некуда, и мне приходится покидать этого человека, чтобы снова найти себя.

Они поговорили еще немного, а потом Психее пришло время отправиться на йогу — она дала себе слово, что непременно пойдет туда, — хоть предпочла бы остаться с Купидоном. Он проводил ее до машины, а на парковке поцеловал в губы. А она осыпала его шею быстрыми поцелуями. Она уже делала так ночами, в темноте, пока он кончал, превознося красоту ее души, — но никогда на свету.

— На всякий случай, — сказала она.

Смысл у ее высказывания был двойной: на случай, если я никогда тебя больше не увижу, мне хочется запомнить, каково это — целовать тебя в шею; а также: на случай, если мы опять будем вместе, я целую тебя в шею, обещая все то, что нас ожидает.

Купидон не произнес слов, которые дали бы ей понять, каковы его мысли о том, что их ожидает — потому что не знал этого, — но прижал к своей широкой груди маленькое тело Психеи в платье с акварельными розами, и когда в последний раз взглянул на нее, глаза его были нежны, как синие ирисы, и Психея, несмотря на страх, подумала, что, наверное, еще увидит его. И может быть, ей даже удастся отдать Купидону его рубашку. Она уже привыкла думать о ней, висевшей в стенном шкафу, как о его рубашке. Но, разумеется, никакой уверенности в том, что она когда-нибудь увидит его и даже рубашку ему отдаст, у Психеи не было.

Купидон ушел, задумчиво насвистывая. Ему казалось, что он стал совсем легким, непотопляемым. Он не имел ничего против неопределенности подобного рода, на самом деле ему в ней было удобно. Никаких обязательств, только человеческая теплота — хорошо бы такое положение сохранилось навеки.

Психея же, напротив, жаждала ясности, уверенности, твердой договоренности о новой встрече, но сейчас она не стала оборачиваться, чтобы с вожделением посмотреть на уходившего Купидона. Вместо этого Психея заглянула в свои отраженные зеркальцем машины глаза.

Глаза были большими и яркими. Они принадлежали ей и умели видеть.

@музыка: Ewelina Lisowska – We mgle