ПЛИО. Кулинарная рубрика.

Вряд ли найдется хоть один читатель Мартина, который ни разу не почувствовал бы пробуждения аппетита, читая описание блюд, одновременно узнаваемых — настолько, что физически ощущаешь их вкус, — и экзотичных, будоражащих воображение.Вы когда-нибудь представляли себя на пиршестве в замке Винтерфелл? Хотели бы попробовать лимонного печенья в компании Сансы Старк, разделить ароматный пирог со свининой с братьями Ночного дозора или ощутить истинное блаженство, надкусывая медовые палочки, которые так любит королева Дейнерис Таргариен? Теперь у вас есть такая возможность.

Для начала мы пробежимся по кухне регионов

Стена
Самая северная точка Вестероса; обитель братьев Ночного дозора, стерегущих ее днем и совершающих ночные вылазки. Это место, где никогда не бывает тепло и где мороз пробирает до самых костей. Служба Ночного дозора оплачивается невысоко, поэтому пища здесь в основном состоит из того, на что хватает средств. По большей части провиант дозорных — это разносолы: солонина, соленая треска, оленина в меду и соленья. Равным образом полагаются здесь и на сушеную еду: фасоль, крупы, орехи и ягоды.
Пьют здесь по большей части согревающее — горячее вино и различные сорта очень крепкого пива.

Север
Огромный регион, по территории равный всем остальным царствам Вестероса, вместе взятым. На Севере правят Старки, резиденцией которых служит замок Винтерфелл. Их столы ломятся от жаркого из дичи и птицы, от овощей и выпечки. Много здесь яблок, ягод, тыкв разных сортов и всевозможных даров моря — при этом иногда через порт в Белой Гавани им привозят продукты из других регионов Вестероса. Отсюда и пристрастие Сансы к лимонному печенью.

Долина
На большей части территории долины Аррен расположены суровые непроходимые горы. Впрочем, сама Долина — край плодородный, она способна прокормить населяющие ее народы. В родовом замке Арренов под названием Орлиное Гнездо подают разнообразные сладости, включая медовые соты и печенье, но также тут в ходу мясо крепких горных животных, например козлятина.

Риверран
На хлебородных равнинах, раскинувшихся между развилками реки Трайдент, правит дом Талли. Здесь на черноземе хорошо созревают злаки, в изобилии растут порей и другие зеленые овощи, а в реках полно рыбы: форели, щуки и других.

Железные острова
Вторя родовому девизу правящего дома Грейджоев, жители Железных островов «не сеют». Питаются островитяне всем, что принесло море и что можно из него выловить. Похлебки из рыбы и крабов, простое мясо без специй и темный хлеб составляют основу их рациона.

Простор
Простор — хлебная житница на юге Вестероса. Здесь на плодородных сельскохозяйственных землях царит настоящее изобилие. Хайгарден — процветающий сказочный край. Блюда в этом регионе часто готовятся с помпезностью, соответствующей стилю правящей династии Тиреллов. Они ежедневно услаждают свой вкус такими деликатесами, как воздушные лебеди из меренг, груши в вине и самая разнообразная выпечка с фруктами.

Дорн
Кухня Дорна суровая, как и характер его народа. Песчаные земли дают то, что может дать пустыня. Из экзотики здесь можно найти змею, поджаренную на гриле, и жгучие перцы, но в жарком климате также растут разные сорта оливок, кроваво-красные апельсины, виноград и финики.

Королевская Гавань
Как крупнейшая гавань и самый большой город Вестероса, Королевская Гавань — плавильный котел, в котором объединены все народы и кухни великих королевств. Знать наслаждается мясом лебедей и кабанов, куропатками и улитками, а простой народ довольствуется бедняцкой похлебкой из обрезков, которую подают в харчевнях на улицах, пользующихся дурной славой. В Гавани много фруктов, которые используют в пирогах и в печенье.

Побережье Узкого моря
Для кухни Вольных городов и Дотракийского моря характерны разнообразие и экзотичность. С восхитительными угощениями, такими как медовые палочки и жареные акриды, здесь соседствуют простоватые блюда вроде собачьей колбасы и мяса крокодила.

---

И всё же, я счастливая женщина.

Как-то раз написала Хидаке что хотела бы трахнуть кого-то похожего на Лауру Препон. И ещё подумала " Боже, какую блажь я несу!"

Продолжения не грядёт, но я всегда буду вспоминать день, когда открылась дверь и улыбнулась душа как одно из чудес, явленных мне Вселенной.

---

№19.

@музыка: Kaliopi – Samo Ti

@темы: Тонкие ноги ломких женщин, чьи-то цветные взгляды, Сандал и манго

---

№18.

@музыка: Can-Linn feat. Kasey Smith – Heartbeat

---

№16.

...

@музыка: The Bangles – Eternal Flame

@темы: Тонкие ноги ломких женщин, чьи-то цветные взгляды, Сандал и манго

---

Тёмная Ночь Психеи.

С Купидоном Психея познакомилась в сети. К этому времени оба уже пережили несколько неудачных романов и научились осторожности. У Психеи однажды случились отношения с мужчиной, по его словам, разведенным, но, как потом выяснилось, просто разъехавшимся с женой, которую он по-прежнему любил. Когда Психея призналась ему в любви, он ответил: «Я тебя тоже люблю. Я всех люблю. Мы все — одно». А последней пассией Купидона была самовлюбленная деспотичная актриса, неожиданно порвавшая с ним после того, как он уехал из города, чтобы повидаться со своей самовлюбленной деспотичной матерью. «Уж больно ты угодлив», — сказала она, ничего, впрочем, не имевшая против этого качества Купидона, пока он угождал только ей.

Но несмотря на эти невзгоды, им понравились сетевые страницы друг друга, оба одолели свои страхи и несколько раз поговорили по телефону. Разговоры оказались приятными, Психея думала, что теперь Купидон пригласит ее выпить с ним чаю или кофе, как это принято делать, несколько раз поговорив с девушкой по телефону, однако он молчал. И как-то ночью, после вечеринки, на которой не было ни одного интересного мужчины, а если и были такие, то ее сторону они не смотрели, хмельная Психея позвонила Купидону, и они несколько часов проболтали, посмеиваясь и даже флиртуя. Кончилось тем, что Психея позвала его к себе. Времени было два часа ночи, но он пришел.

Психея велела Купидону войти в дом через заднюю дверь, которую она оставит незапертой. Жила она в коттедже неподалеку от пляжа. В спальне пахло морем, при коттедже был разбит маленький сад с жакарандой, которая роняла пурпурные цветы в прудик, окруженный замшелыми камнями. Ей нравилось воображать, что у нее в саду живут эльфы.

Услышав, как открывается задняя дверь, Психея затаила дыхание. Зачем ей это? — подивилась она, внезапно ощутив нежную тоску по своему милому, населенному эльфами дому, от которого было рукой подать до пляжа. Купидон может оказаться серийным убийцей — убьет ее, и она умрет и никогда уже не будет жить в снимаемом у городских властей и обожаемом коттедже. Правда, голос его звучал так тепло, так естественно; нет, не может он быть серийным убийцей. А если он некрасив? На фотографиях Купидон выглядел великолепно, однако они ведь могли быть и чужими.

А Купидон питал схожие сомнения насчет Психеи. Давно ли были сделаны ее фотографии? Может, она с тех пор жутко растолстела. Да и ее ли они, фотографии-то? А что если она алкоголичка (Купидон был трезвенником)? Или психопатка, которая решила ни с того ни с сего, что влюбилась в него, а когда он ее отвергнет, станет его преследовать. Все-таки не зря первые встречи принято назначать в людных местах.

Однако и Купидон, и Психея уже так долго изнывали без секса и так хорошо понимали друг дружку, беседуя по телефону, что одиночество и желание заставили обоих рискнуть. В спальне Психеи стояла темнота, но едва губы их соприкоснулись, едва они ощутили тела и запахи друг друга и повалились на кровать — оба поняли, что взаимное влечение их не обмануло. (Он не серийный убийца! Она не психованная!) Купидон казался себе в объятиях Психеи огромным и сильным, она себе — гибкой и мягкой, а ее длинные, легкие каштановые локоны овивали Купидона и щекотали ему губы.

Их так тянуло друг к дружке, что весь следующий месяц Купидон приходил в постель Психеи каждую субботнюю ночь, и они с упоением предавались любви, а после разговаривали, не размыкая объятий. Психея работала воспитательницей в детском саду, за последние восемь лет она несколько раз заводила отношения с мужчинами, все неудачные. Родители ее умерли, ближайшая подруга недавно вышла замуж и ждала ребенка, поэтому виделись они редко. В свободное время Психея любила читать стихи и заниматься йогой. Купидон же хотел стать актером, но отказался от этой мечты и теперь работал в службе доставки. Отношения с матерью у него были неровные, отца он не видел с раннего детства. Каждую неделю Купидон посещал встречи Анонимных Алкоголиков и был теперь секретарем этих собраний. Как и Психея, он занимался йогой и любил читать о духовном. Что касается музыки и кино, то и тут их вкусы совпадали. Оба считали классикой музыки «Лед Зеппелин IV», а классикой кино «Небо над Берлином». Оба хотели бы иметь собаку, но жилища обоих не позволяли ее завести.

Таковы были факты — то, что они узнавали, читая сетевые страницы и разговаривая по телефону. Но существовало и много другого, чего они знать не могли — например, того, как Купидон всхрапывает, негромко и обаятельно, когда смеется, а Психея хихикает, точно девчонка, отчего их общий смех обращался в безупречное пение; того, что температура тела у Купидона была немного повышена, а у Психеи немного понижена, и потому они уравновешивают друг дружку совершеннейшим образом; того, что оба умеют целоваться неистово, но нежно, и знают, как прилаживать свою силу или мягкость к тому, что делает другой; того, что химические вещества, которые вырабатывают их тела, образуют, соединяясь, — и особенно в смеси с запахами моря и сада — аромат, на создание которого и у опытного химика ушел бы не один год. Ни один из них не мог предвидеть, что другой будет точно знать, что нужно сказать и в самое подходящее время. Так, Психея нежно поведала Купидону, что, по ее мнению, актером он стал бы чудесным, — она поняла это по тому, как точно выбирает он время для шутки, по притягательной силе его личности, по красивому голосу; а Купидон однажды сказал ей, кончая, что у нее прекрасная, прекрасная душа.

С сексом все у них получалось замечательно. Замечательны были и их постельные разговоры. Однако все это происходило ночью.

Психея желала большего. Ей хотелось, чтобы Купидон, выйдя из ее тела, заснул с ней рядом, а утром повел куда-нибудь завтракать омлетом. Хотелось, чтобы под вечер они сидели у нее на кровати, смотрели кино и уплетали пиццу с грибами и жареным луком или читали друг дружке вслух. Хотелось стирать вместе с Купидоном его одежду. Хотелось пойти с ним на сельский рынок и купить там по корзинке клубники. Хотелось кормить его натуральными пищевыми добавками, помогающими от депрессии и усталости. И в конце концов захотелось родить от него ребенка, девочку, которую она назовет Джой. (Купидон однажды спросил у нее: «Если ты, познакомившись с человеком, сразу понимаешь, что хочешь от него ребенка, объясняется ли это тем, что тебе положено иметь детей, или просто гормонами и проецированием твоих желаний на кого-то другого?» Ответить она побоялась — просто пожала в темноте плечами и поцеловала его еще раз.) Кроме желания родить от него, у Психеи возникло еще одно: купить Купидону рубашку под цвет его глаз — или, по крайней мере, под воображаемый ею цвет его глаз, которых она ни разу не видела: он всегда приходил затемно, любил ее и уходил до рассвета.

Собственно говоря, рубашку она купила — в магазине «для бережливых»: большого размера французскую хлопковую кремового тона рубашку с рисунком из синих ирисов (в магазин Психея пришла не ради нее, а в надежде найти старомодное платье, расшитое розами, и рубашка просто попалась ей на глаза), — но знала: отдавать ее Купидону пока нельзя, поскольку рубашка лишь испугает его (хоть и меньше, чем новость о том, что Психея уже выбрала имя для их еще не родившейся дочери), — и потому упрятала ее в самую глубь стенного шкафа: пусть висит там до дня, когда он избавится от страха. Психея представляла себе, как протягивает Купидону рубашку и говорит с небрежной улыбкой: «Ах да, вот, только сегодня нашла. Надеюсь, придется впору». (Так ведь и пришлась бы — однажды в постели Психея, пока они любили друг дружку, измерила руками ширину его плеч.)

Психея была права, рубашка не понравилась бы Купидону, даже при том, что подходила под цвет его глаз и была ему впору. Он увидел бы в рубашке символ каких-то обязательств, а их Купидон боялся; у него имелись сложности даже с обязательствами перед собой. Каждодневная работа отнимала у Купидона много сил. Он был одаренным актером — играл в студенческом театре колледжа и привлек внимание немалого числа агентов, — однако страшился полностью посвятить себя искусству, потому что мог потерпеть неудачу. После колледжа он ходил на прослушивания, но безуспешно. Стал слишком много пить. В конце концов, агент Купидона указал ему на дверь. Теперь Купидон не пил, но в театр даже не заглядывал — совершенно нет времени, говорил он, да и устаю я на работе. Он был привязан к Психее, любил проводить с ней время, однако она немного пугала его. Присылала ему такие страстные стихотворения ее любимых поэтов — Пабло Неруды, Сапфо, — а ведь толком его не знала! Казалось, она стремится вытащить его под свет дня, разодеть, словно куколку, и пойти гулять с ним всем напоказ. У того, что он приходил к ней в темноте, имелась своя причина. И состояла она не в том, что Купидон, как подозревала Психея, стыдился показаться с ней на людях (после всех ее неудачных отношений с мужчинами, она несколько утратила уверенность в своей привлекательности), не в том, что ему не хотелось увидеть ее при солнечном свете, и не в том, что, как личность, она его не интересует — есть кому вставлять, и ладно. Нет, он считал, что в темноте сможет крепче держаться за себя. Затеряться в ком бы то ни было Купидон отнюдь не желал. Он знал, что это такое — пойти на свидание с женщиной, а потом встретиться с ней и на следующую ночь, и на следующую. После четвертой или пятой такой истории, Купидон понял, как хорошо ощущать себя совершенным невидимкой. Потому-то он и приходил к Психее только ночами. Чтобы не затеряться в ней. В темноте он уже невидим, а значит и исчезнуть не может. Вот он и требовал, чтобы Психея никогда не пыталась увидеть его при свете.

У Психеи имелся психоаналитик, и потому она сознавала, что много чего проецирует на личность Купидона. И то, что он приходил к ней только ночами, позволяло ей проецироваться на него даже сильнее. При нем она чувствовала себя слепой, перепуганной — как в детстве, когда во время игры в прятки ей завязывали глаза. «Оно».

Как-то ночью Купидон заснул, утомленный любовью, и у Психеи зародилась надежда, что он проспит до утра, и ей удастся увидеть его лицо, и они пойдут завтракать. Долго она пролежала без сна, глядя на часы, ожидая рассвета. В комнате было жарко и душно. И наконец, Психея поняла, что больше ждать не может. Встала, зажгла свечу, вгляделась в спящего Купидона. И увидела, что он вовсе не зверь, как она иногда подозревала, касаясь его мохнатой груди или отверделого члена (не то чтобы она отступилась, окажись Купидон зверем; ей все равно хотелось бы покупать ему еду и пищевые добавки — может быть, даже больше пищевых добавок! — и выходить с ним, чтобы позавтракать, в город), — не зверь, но, как она и думала, — большой, красивый мужчина с глазами, похожими на синие ирисы. Выглядел он в точности, как на сетевых фотографиях. Психея затаила дыхание, на глаза ее вдруг навернулись, словно от острой боли, слезы. Но тут капля воска упала со свечи на грудь Купидона, прямо над сердцем. Он проснулся и увидел, что Психея разглядывает его. И столько любви и желания светилось в ее глазах, что Купидон испугался. Ему захотелось удрать.

— Ты любишь меня совсем не так сильно, как я тебя, — закричала Психея, увидев в его глазах испуг. — У меня уже были такие отношения. Я больше так не могу.

Это испугало Купидона еще сильнее, и он сказал:

— Я не знаю, что я к тебе чувствую. Я привязан к тебе, мне нравится быть с тобой, но больше ничего я не знаю. Ни с кем другим я не встречался.

— Встречался? — завопила Психея, все чувства которой исковеркались страхом.

Купидона это рассердило. Он заговорил медленнее.

— Нет, Психея. Не встречался. — А затем равнодушно добавил: — Хоть и мог бы выпить с кем-то чаю, если бы представился случай.

— Чаю? — крикнула Психея. — Что значит «выпить с кем-то чаю»? Иносказание такое, да? Сказал бы уж сразу — «посношаться»! Я так не могу.

Слова «я так не могу» Психея произносила слишком уж часто, — всякий раз, как пугалась за свои отношения с кем-то, — а после сожалела об этом, потому что услышавший их мужчина тут же решал, что и он «так» больше не может.

— Я не могу продолжать этот разговор, — сказал Купидон.

— Постой, — попросила Психея; адреналина у нее в крови поубавилось, она поняла, что зашла чересчур далеко, как бывало и с другими мужчинами, и поправить ей, наверное, ничего уже не удастся. — Я просто хочу сказать, что ты чудесный, мне кажется, и я вовсе не хочу, чтобы мы обижали друг дружку. Ни ты, ни я не правы и не виноваты. Все дело в том, что желания наши не совпадают.

Купидон, тоже смягчившийся, поняв, что расставание их неизбежно, и пожалев Психею, ответил:

— Ты прекрасная, чудная, и я ничуть не хотел, чтобы все у нас пошло прахом. Ничьей вины тут нет. Все дело в том, что желания наши не совпадают.

Сказав так, он задул свечу, и ушел через заднюю дверь, оставив горестно трепетавшую Психею в темноте.

Психее темнота безопасной не представлялась. Ведь исчезнув в ней, можно и не вернуться.

Впрочем, и в темноте у Психеи оставалось немало обязанностей. Приходилось в ней и жить.

И она старательно выполняла их в этой метафорической тьме. Обучала питомцев детского сада, ходила за покупками, стирала, прибиралась в квартире, до седьмого пота занималась йогой, медитировала в своем эльфийском садике, бегала по пляжу, изнуряла себя гантелями, исправно оплачивала счета. А еще старалась следить за своей внешностью. Посещала парикмахерскую, косметический салон, делала маникюр и педикюр, обходила секонд-хенды в поисках дешевой, но миленькой одежды (старательно избегая мужских отделов) — и это избавляло ее от ощущения, что она окончательно потонула в темноте. Но хоть жизнь ее и выглядела легкой, веселой и счастливой, хоть она и чувствовала себя счастливо с воспитанниками и сидя по выходным одна в своей солнечной квартирке, чьи стены были украшены листами цветного картона, кусочками ткани и красочными карандашными рисунками, сделанными для нее детьми, — после захода солнца Психея ощущала себя такой темной и пустой изнутри, точно кто-то выкрал ее внутренности и сбежал с ними, оставив ее полым подобием старой выскобленной тыквы-горлянки, догнивающей в ночи. Да она и казалась себе такой гниющей тыквой, которую ничего не стоит разбить кулаком; собственно, даже тронь ее пальцем, и она скукожится. Забравшись в постель и прочитав несколько глав романа, Психея плакала в темноте и плакала, пока не засыпала. А просыпаясь поутру, всякий раз удивлялась, что она еще здесь.

По понедельникам, во второй половине дня, Психея встречалась со своим психоаналитиком, Софией. По счастью, аналитиком та была поистине великолепным и брала недорого, а потому Психея могла встречаться с ней каждую неделю. (Если вас зовут Психеей, вам и вправду лучше подыскать для себя офигенно хорошего аналитика вроде Софии.) Когда Психея познакомилась с Купидоном, София как раз уехала на месяц в Италию. Если бы она не отсутствовала, Психея, наверное, и свечу зажигать не стала. И не набросилась бы на Купидона, и они так и продолжали бы предаваться любви в темноте. В прошлом Психеи присутствовала целая история разрывов с мужчинами, происходивших именно в те дни, когда ее психоаналитики куда-нибудь уезжали. Правда, никто из них особыми достоинствами не отличался. Один был самым настоящим психом — обозвал Психею сукой, когда она сказала, что сеансы его ей не помогают, и она хочет поискать другого аналитика. Еще один страдал редким заболеванием и умер вскоре после своего отпуска, во время которого Психея порвала тогдашние ее отношения. В общем, отлучки аналитиков плохо сказывались на отношениях Психеи с мужчинами. Но София — она была мудра. Вернувшись из Италии, она открыла Психее глаза на несколько очень важных моментов:

1. Любовь — это боль. Избежать боли невозможно. Она — часть любви. (Психее это не понравилось.)

2. Тебе может казаться, что боль убьет тебя, но это не так. (Вот это уже лучше.)

3. В отношениях между матерью и ребенком отсутствие сонастроенности, при котором они не понимают друг друга или не могут установить контакт, встречается чаще, чем сонастроенность.

4. Ключом к установлению успешных отношений с другим человеком является не то, сколько раз вы оказываетесь в ситуации, для которой характерно отсутствие сонастроенности, оно неизбежно, но то, сколько раз тебе удается уладить эти разногласия посредством благожелательных коммуникаций.

— Почему ты ему не позвонишь? — спросила София.

— Ему не по душе телефонные звонки, — ответила Психея. — Когда я звонила ему, он вел себя странно. Ему нравится самому выбирать время для того, что он делает. Может, мне стоит послать ему электронное письмо, объясняющее, что он дал мне основания думать, будто я ему действительно нравлюсь, и потому я увлеклась им, и он тоже начал нравиться мне, а потом я испугалась, потому что он не позволял увидеть его при свете, а мне было любопытно, вот я и зажгла свечу и увидела, как он испугался, и испугалась еще сильнее, потому что он такой красивый, и я набросилась на него, а потом он сказал, что хочет пить чай с другими женщинами, и это испугало меня, потому что раньше он ничего такого не говорил, и я не хотела нападать на него снова, еще сильнее, и поэтому просто оттолкнула его, и этим все кончилось.

— Говоришь, точно в суде выступаешь, — сказала София.

— Ой, — спохватилась Психея. — Ты права. Он не любит юристов.

— Пошли ему одну-единственную строчку, спроси, не согласится ли он поговорить с тобой. — И София прибавила: — Лично. При свете дня. Так ты действительно сможешь выяснить, что к чему.

София улыбнулась. Какая она красивая, подумала Психея. Нежное лицо Софии обрамляли мягкие волосы. Она носила неяркую одежду и украшения из прекрасного нефрита, металла, морского жемчуга. В одном углу ее кабинета стояла большая каменная статуя богини Гуаньинь, любовно взиравшая на Психею, а пол кабинета был устлан темно-синим ковром с красными пионами. Прежде чем стать аналитиком, София была художницей. Она произвела на свет троих детей и теперь одна растила их. О себе она никогда не рассказывала — в отличие от других психоаналитиков Психеи: те вечно талдычили о себе. София была умнее и добрее всех их вместе взятых. Она куда лучше понимала, что существуют границы, переступать которые нельзя, и любви к людям в ней было гораздо больше.

Психея доверяла Софии и потому послала Купидону по мылу одну-единственную строчку с вопросом: не согласится ли он поговорить с ней. Лично. При свете дня.

Купидон поначалу считал, что Психея пытается давить на него, а потом, когда она оттолкнула его, обиделся. Все произошло так быстро. Вот ведь только что они занимались любовью, потом он заснул в ее объятиях, потом проснулся и услышал, что недостаточно любит ее, а следом — что она больше не может видеться с ним. После того, как Купидон покинул спальню Психеи, на него напала средней силы депрессия. Он хоть и пережил целый ряд неудачных романтических отношений, но обычно считал, что производит на людей приятное впечатление. Его трижды избирали секретарем собраний АА, и, когда он входил в комнату, многие вроде бы веселели. Он то и дело знакомил людей, и некоторые влюблялись друг в дружку, а две таких пары даже поженились. Купидон гордился этим, ему нравилось считать себя довольно хорошим человеком, который, как правило, приносит людям счастье. Поэтому боль, которую он причинил Психее, встревожила его, и он начал замыкаться в себе. Секретарский срок его завершился, но никаких новых обязанностей он на себя принимать не стал. На собрания Купидон ходил по-прежнему, однако держался на них особняком. Женщины заигрывали с ним — они всегда с ним заигрывали, — и с некоторыми он пил чай. Но думал, пока пил чай, о Психее, с которой никогда чая при дневном свете не пил, а затем мысли его перебирались к другим неудачным отношениям, случавшимся в его жизни, и депрессия Купидона только усугублялась. На душе у него было тяжело, сердце ныло.

Он ответил Психее, что, может быть — может быть, — и встретится с ней. Психея прождала неделю и не получила от него ни слова. В конце концов, он прислал ей сообщение с вопросом: о чем она хотела с ним поговорить? Психея написала, что хотела извиниться за чрезмерную бурность ее реакций и просто увидеть его лицо.

Однако Купидона все еще снедала обида. Он написал: «Я стараюсь жить дальше. Но подумаю об этом».

Психея притворилась перед собой, что этот ответ не сокрушил ее, и продолжала делать все, что было положено. Заставляла себя подниматься каждое утро, мыла голову, одевалась во что-нибудь хотя бы наполовину миленькое, готовила завтрак, собирала коробку для ланча, шла на работу, шла в спортзал, шла в продуктовый магазин, ужинала, ложилась с книгой в постель и старалась не свалиться в черную дыру, норовившую ее поглотить. Впрочем, немножко она туда падала — всякий раз, как проверяла компьютер, нет ли сообщения от Купидона. Сообщений не поступало.

Он продолжает жить дальше, думала Психея. А я не могу.

В конце концов сообщение от Купидона пришло. Когда она увидела его имя во входящей почте — чтобы проверить ее, Психея среди ночи вылезла из постели, — и оказалось, что сообщение было отправлено пятью минутами раньше, — сердце у нее забилось так бурно, что она могла и в обморок упасть. Сообщение гласило: «Я пока не готов к встрече с тобой».

Притворяться несокрушенной и дальше она не могла. И рассказала Софии о том, что произошло.

— Думаю, на этом нам пока следует остановиться, — сказала София. — И поразмысли-ка ты о себе, о твоем прошлом, о подсознании. Все остальное вырастает из них.

Разговоров о ее детстве, отношениях с родителями и страхах Психея обычно избегала. Большую часть времени, проводимого у аналитиков, она рассказывала им о мужчинах, с которыми встречалась. София говорила, что она, похоже, старается отгородиться от правды. И Психея начала записывать все, что видела во сне, а когда София предложила сосредоточиться на прошлом, принесла ей свои детские фотографии. Следующие несколько месяцев она плакала в кабинете Софии, учила воспитанников, а все остальное время бродила, как в тумане. Когда у нее истек период подписки на сообщения службы знакомств, Психея не стала возобновлять ее, чтобы даже случайно не натыкаться, лихорадочно просматривая сайт службы, на фотографию улыбающегося Купидона. Все эти дни она чувствовала себя разбирающей нескончаемую груду разнородных зерен или похищающей нечто драгоценное у жестокого, злобного существа, или снова и снова спускающейся в подземное царство.

Даже яркими днями ей казалось, что она лежит в ночи без сна и отчаянно ожидает утра. Когда-то Психея верила в любовь. Верила, еще девочкой, что встретить своего единственного суженого довольно легко, потому что тебя и его соединяет естественная сила притяжения, которая проведет вас обоих через пространство и время, и ты мгновенно узнаешь его, а потом вы будете идти бок о бок по жизни до самого конца. Если возникнут трудности, вы разрешите их вместе. И даже если дни тебе выпадут долгие и трудные, ты найдешь утешение в знании, что другой человек будет рядом с тобой в тишине и покое ночи, что он утешит тебя своим телом и голосом, как и ты утешишь его. Она поняла все это, наблюдая за родителями, у которых отношения именно такими и были. Когда же отец Психеи умер, сердце матери разбилось, и она не смогла прожить даже года. Мать так и сказала: «Не хочу жить без него», — и как ни умоляла ее Психея остаться, умерла, потому что ничего мучительнее существования без мужа для нее не было, и даже дочь не смогла ее удержать. С того времени Психея побаивалась настоящей любви, ибо знала: даже если найти ее, наступит день, когда и она придет к концу, оставив тебя сокрушенной. Может быть, потому Психея и выбирала снова и снова никчемных мужчин, хоть и не каждый из них производил впечатление никчемного с первого взгляда. На таких ей удавалось с легкостью проецировать множество своих фантазий. Обычно они бывали тихими, не склонными к обильным излияниям чувств, в детстве им приходилось приспосабливаться, просто стараясь держаться в тени, к ситуациям, справиться с которыми они были бессильны. Далеко не один был алкоголиком. Далеко не один — актером. Психея же была хорошенькой, приятной, образованной молодой женщиной с работой, которая ей нравилась, и миленьким коттеджем у пляжа. Люди, знакомившиеся с ней, удивлялись, что она все еще одинока. Но сама Психея начинала понимать, в чем тут причина.

Как-то одна ее воспитанница вдруг расплакалась. Психея присела перед ней на корточки, спросила, что стряслось. Девочка ответила:

— Завтра у меня день рождения, а ко мне никто не придет.

— Откуда ты знаешь? — спросила Психея. — Я вот собираюсь прийти.

— Знаю — и все, — ответила девочка. — Никто не придет. — И снова заплакала.

А Психея подумала: вот и она оттолкнула Купидона, чувствуя примерно то же, что чувствует сейчас эта девочка. Если тебя печалит то, что так и не состоялось, считать себя обманутой все же не стоит.

После одного особенно неутешительного чаепития с подысканной через интернет женщиной, которая не имела никакого сходства с фотографией в ее профиле и не питала интереса к перечисленным там вещам (йога, чтение, зарубежные фильмы, духовность: она была атеисткой, личным тренером, а из йоги только одну асану и знала — «собака мордой вниз» — и даже не слышала ни о Виме Вендерсе, ни об Экхарте Толле), Купидон решил посвятить себя не отношениям, а своему истинному призванию. Вспомнил, как при последнем их ночном разговоре Психея настаивала, чтобы он поступил на актерские курсы, да так и сделал.

На одном занятии сыграл Оберона в сцене из «Сна в летнюю ночь». Его Оберон был обаятельным варваром. Играя, Купидон ощущал себя живым. Кожа его пылала, глаза сверкали, даже резь в желудке пропадала. Люди вновь начали расцветать в его присутствии. Он исполнял сценку или этюд, курсисты смеялись либо пускали слезу, а Купидону казалось, что он словно бы летит по воздуху.

Психея не видела его уже девять месяцев. Но однажды ей приснилось, что ее целует невидимка, и она уселась за компьютер, чтобы написать Купидону.

Набрала такие слова: «Вдруг подумала о тебе, надеюсь, у тебя все хорошо».

Купидон ответил почти мгновенно: «Я тоже думал о тебе. Ты не танцевала при луне с эльфами твоего сада? Я почувствовал».

«Хочется как-нибудь увидеться с тобой, поговорить», — написала Психея на следующий день. Она заставила себя прождать сутки, чтобы просто не выглядеть слишком заинтересованной.

«Что у тебя намечено на выходные?» — написал Купидон.

Он счел, что раз Психея все равно уже видела его при свете, а никакой секс их больше не связывает, ничто не мешает им выбраться на люди в дневные часы. Купидон чувствовал: теперь во тьме блуждает Психея, и хотел, чтобы ей полегчало, а потому выбрал для встречи глядящую на океан римскую виллу.

Психея вела машину по обсаженной лаврами и платанами дороге к весело поблескивавшему впереди Тихому океану. День был наполнен совершенной синевой. Они встретилась перед виллой и легко обнялись, и на миг заглянули друг дружке в глаза. Психея сказала себе: Не утони в них. Ты — один человек, он — другой. Она поняла наконец почему Купидону хотелось встречаться с ней лишь в темноте.

Купидон думал о том, как прелестно выглядит Психея при свете дня. Пряди длинных каштановых полос, привольно лежащие на голых плечах, старомодное шелковое платье — кремовое, с красными акварельными розами: она была так же прекрасна, как ее душа, которую он держал сейчас в руках. И Купидон удивился: почему он до сей поры никуда не ходил с ней днем?

Психея же думала, что Купидон выглядит, как человек усталый, но умиротворенный, только между бровями его залегла глубокая складка. Психее хотелось разгладить ее пальцем.

Они поднялись по широким ступеням, пересекли сад лекарственных трав, прошли сквозь увитую виноградом беседку, миновали фонтан с театральными масками, из чьих ртов била вода, вступили в галерею, на стенах которой чистыми блеклыми красками были изображены прекрасные здания, обманывавшие зрение своей кажущейся реальностью. Потом обошли длинный, отражавший небо бассейн, вдоль которого выстроились среди живых изгородей и плодовых деревьев черные бронзовые статуи с нанесенными на них выцветшей краской жутковатыми глазами.

Инкрустированные мраморные полы виллы отзывались эхом на их шаги. Черные фигуры — нимфы и сатиры с напряженными членами — пировали на терракотовых вазах. Не замечавшие своей наготы мраморные боги и богини холодно взирали с пьедесталов на Купидона и Психею.

Подойдя к огромной статуе Венеры, Психея остановилась. Венера с ее безупречной мраморной кожей и плавными изгибами тела напугала Психею. Глядя в пустые глаза богини, она старалась отогнать слезы от собственных глаз. Неужели я все еще мало сделала? — гадала Психея. И долго это будет продолжаться?

Купидон, взглянув на Венеру, подмигнул ей и подумал — не без приятности: Вот сука.

Потом они пошли в музейное кафе, сели и выпили чаю с куском морковного торта, одним на двоих: поверх него была выложена из сливочного сыра оранжевая морковка с зеленым хвостиком; за чаем они рассказали друг дружке о том, что с ними случилось. Психея поведала Купидону кое-что о своих обязанностях. Говорила она легко, часто смеялась, хотя от мыслей о том, какова ее жизнь, на нее вдруг навалилась усталость, и Психея снова едва не заплакала. (Настоящие подруги у нее ныне отсутствовали, работа была утомительной, а платили за нее мало, позади — череда отношений с мужчинами, психотерапию она переносит с трудом.) Купидон же рассказал, что сократил свой рабочий день, чтобы учиться на актерских курсах. Ходит на пробы студенческих фильмов. Говорить он, не желая расстроить Психею, старался уверенно, однако его наполняли сомнения в себе. (А вдруг он даже в студенческом фильме роль не получит?)

Психея, услышав, о его возвращении в актерскую профессию, так обрадовалась за Купидона, что ей захотелось еще раз обнять его, однако она воздержалась.

Взамен, желая, чтобы Купидон понял, как тепло и любовно она к нему относится, Психея сказала:

— Когда я сегодня уходила из дома, соседка выгуливала своего пса — Пегаса. Он подошел ко мне, чтобы я почесала ему живот, но времени у меня было в обрез, и я сказала ему: «Прости, Пегас, почесать тебя я не могу. Должно быть, я привыкла, встречая больших красивых мужчин, убегать от них».

Купидон улыбнулся и покраснел. Последнее Психею удивило — вы же помните, она никогда его при дневном свете не видела. Она надеялась, что смысл ее рассказа дошел до Купидона — это он большой красивый мужчина, а ей, может быть, и следует отпустить его на все четыре стороны, да вот не хочется. Психея думала, что краска на лице Купидона показывает: он все понял.

Поскольку разговор зашел о собаках, Психея рассказала Купидону о празднике, куда ее пригласила одна ее воспитанница: родители девочки выписали на этот день из питомника целую кучу щенков, чтобы дети играли с ними. (Праздновался, что существенно, тот самый день рождения, из-за которого девочка плакала, а Психея ее утешала, — и пришли на него все, было очень весело.) Психея взяла себе на колени юную таксу по кличке Уэнди, и та мгновенно заснула. У нее были длинные ресницы и тонкие, женственные черты. Психея влюбилась в нее, ей захотелось оставить Уэнди себе.

Купидон, который в детстве любил своих собак сильнее, чем родителей, сказал, что был бы не прочь договориться с собачьим питомником: пусть ему тоже привезут как-нибудь щенков, чтобы он повозился с ними.

— Не составишь мне компанию? — спросил он.

Психея едва удержалась от того, чтобы потянуться к нему и коснуться его руки.

А Купидон мягко задал следующий вопрос:

— О чем ты хотела поговорить со мной? — и Психея начала объяснять.

Она извинилась за чрезмерную бурность своих реакций при последней их встрече. А затем:

— Когда ты сказал, что тебе хочется пить чай с другими женщинами, я решила, будто ты говоришь о том, как тебе хочется найти кого-то покрасивее меня, женщину, которую ты мог бы с гордостью показывать людям при свете дня. Но ты же такого не говорил, все дело в моем страхе, это он заставил меня забыться.

Купидон ответил ей так:

— Перед тем, как сказать это, я решил, что ты пытаешься заставить меня определиться с моими чувствами к тебе, а по непонятной причине, в которой мне, пожалуй, следует разобраться, когда со мной так поступают, я пугаюсь. Но говорил я совсем не о том, чтобы найти кого-нибудь покрасивее, женщину, которую я мог бы с гордостью показывать людям при свете дня.

— Я давила на тебя, — сказала Психея. — Это от страха. Прости.

— Очень важная часть отношений состоит вот в таких коммуникациях, в обсуждении теней при ярком свете, — сказал Купидон. — Не то чтобы я хорошо разбирался в этом, просто слышал кое-что.

После разлуки с Психеей он много размышлял над советами, которые получал от знакомых ему счастливых супружеских пар: от одной из них он это и услышал.

— Когда я с тобой, я теряю себя, — сказала Психея. — Я как будто смотрю спектакль о Купидоне. (Тут Купидон невольно улыбнулся — в конце концов он же актер.) И забываю, где я. Думаю, примерно это и произошло.

— Я понимаю, — сказал Купидон. — Иногда мне хочется проводить с кем-то все мое время, но скоро я начинаю чувствовать себя хуже некуда, и мне приходится покидать этого человека, чтобы снова найти себя.

Они поговорили еще немного, а потом Психее пришло время отправиться на йогу — она дала себе слово, что непременно пойдет туда, — хоть предпочла бы остаться с Купидоном. Он проводил ее до машины, а на парковке поцеловал в губы. А она осыпала его шею быстрыми поцелуями. Она уже делала так ночами, в темноте, пока он кончал, превознося красоту ее души, — но никогда на свету.

— На всякий случай, — сказала она.

Смысл у ее высказывания был двойной: на случай, если я никогда тебя больше не увижу, мне хочется запомнить, каково это — целовать тебя в шею; а также: на случай, если мы опять будем вместе, я целую тебя в шею, обещая все то, что нас ожидает.

Купидон не произнес слов, которые дали бы ей понять, каковы его мысли о том, что их ожидает — потому что не знал этого, — но прижал к своей широкой груди маленькое тело Психеи в платье с акварельными розами, и когда в последний раз взглянул на нее, глаза его были нежны, как синие ирисы, и Психея, несмотря на страх, подумала, что, наверное, еще увидит его. И может быть, ей даже удастся отдать Купидону его рубашку. Она уже привыкла думать о ней, висевшей в стенном шкафу, как о его рубашке. Но, разумеется, никакой уверенности в том, что она когда-нибудь увидит его и даже рубашку ему отдаст, у Психеи не было.

Купидон ушел, задумчиво насвистывая. Ему казалось, что он стал совсем легким, непотопляемым. Он не имел ничего против неопределенности подобного рода, на самом деле ему в ней было удобно. Никаких обязательств, только человеческая теплота — хорошо бы такое положение сохранилось навеки.

Психея же, напротив, жаждала ясности, уверенности, твердой договоренности о новой встрече, но сейчас она не стала оборачиваться, чтобы с вожделением посмотреть на уходившего Купидона. Вместо этого Психея заглянула в свои отраженные зеркальцем машины глаза.

Глаза были большими и яркими. Они принадлежали ей и умели видеть.

@музыка: SEREBRO – Не надо больнее

@темы: Ночь темна и полна ужасов, Лети стрелой необоримой к радостной встрече миров, Райская птица, мы становимся более спокойными

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Прекрасная Эльза с утра.

@темы: Её не выключишь

---

Владычица Красок.

В детстве я много раз перечитывала «Ослиную шкуру» и больше всего мне в ней нравились платья. В этой будоражащей душу, провокационной сказке — король, который хочет жениться на собственной дочери? — содержалась вселенная, показанная через ткани. На что оно походило, платье цвета луны? Мне казалось, что принцесса, получая платья, надевать которые на обычный бал никто не стал бы, соприкасается с чем-то намного большим, вступает в связь с чем-то поистине волшебным в ее королевстве. И кем они были — те портные и белошвейки? Я не думала об этом так прямо, однако стремление почаще перечитывать сказку наверняка было связано с тем, как у меня перехватывало дыхание, когда я пыталась представить себе платье цвета неба. Какого неба? Синего дневного — или затянутого тучами? С боа из кучевых облаков или с воротом из дождевых?

То же самое я ощущаю, когда смотрю фильмы о глубоководных рыбах. Их необычные формы и цвета, нередко, кажется мне, всплывают на поверхность в мире моды — в похожих на кораллы оборках, в пелеринах, чьими образчиками служат, похоже, скаты. Одежда, отражающая природу. Мне было очень интересно размышлять о том, как создавались цвета тех платьев — хотя бы потому, что это наверняка трудно. Невозможно же, чтобы небесное платье было попросту синим

Мастерская у нас дорогая — я имею в виду: До-Ро-Гая, — да и как ей не быть такой, если нам заказывают одежду только той расцветки, какую можно встретить в природе. Вон герцогский сын пожелал получить туфли цвета камня, чтобы ходить в них по камням и не видеть собственных ног. Таков род его тщеславия — он не любит, когда и собственные ноги попадаются ему на глаза. Хочет, чтобы издали казалось, будто он плывет по воздуху, не касаясь земли ступнями. Но ведь камни-то, разумеется, многокрасочны. В них присутствуют тонкие оттенки цветов, не один только незатейливо серый, уж вы мне поверьте, и нужно правильно их сочетать, а просто всучить сыну герцога пару туфель прелестного серого тона — это не дело. И нам пришлось целой компанией отправиться в герцогство, три дня пути, вернуться оттуда с мешками камней, по которым ему предстояло ходить, и использовать их в ателье как прототипы. Я однажды пять часов провела, всего лишь глядя на камень, стараясь вникнуть в его цветовую гамму. А в голове моей так и стучало: серый, серый. Я вижу серый цвет.

Вообще говоря, мастерская наша изготавливает одежду и обувь, подошвы и каблуки, рубашки и куртки. Мы работаем с кожей, подбираем или ткем ткани и, даже если что-то делается нами не по особому заказу, одна пара обуви или одно платье могут стоить у нас столько же, сколько пони или купленный на рынке месячный запас продуктов. У большинства крестьян таких денег не водится и потому основные наши заказчики — особы королевской крови, да еще попадается иногда какой-нибудь странник, проезжавший через наш город и услышавший разговоры о нашем мастерстве. Ради этой пары туфель, герцогской, всем нашим портным и сапожникам, а их около двенадцати, пришлось трудиться круглыми сутками. Одному пришла в голову мысль истолочь камни и добавить частицы их в красильный лоток. Это нам помогло, но не сильно. Мы устраивали семинары по формированию зрительных образов, стараясь представить себе, что это такое — быть камнем, — а затем, посвятив час глубоким размышлениям и не менее глубокому дыханию, тихо возвращались по рабочим местам и пытались преобразовать родившиеся у нас идеи в решение о том, сколько времени надлежит провести туфлям в красильной ванне. Старались ощутить в камне всю мощь горы и встроить ее в наше изделие как неуловимый подтекст. И только потом, когда окраска туфель почти закончилась, и они приобрели прекрасный, чистый серый цвет, — но все-таки серый, — мы призвали Владычицу Красок.

Она жила в полумиле от нас. В коттедже за рощицей низкорослых дубов. Мы вызывали ее, посылая туда козла, потому что она не любила, когда ее беспокоили люди, а козел, притрусивший по дорожке и боднувший дверь коттеджа, был для нее привычным сигналом. Собственно, она-то наше ателье с мастерской и основала многие годы назад, но сама занималась лишь окончательной отделкой. Впрочем, ныне Владычице Красок нездоровилось. Последний наш заказ, сумочка герцогини, которой надлежало ничем не отличаться от только что расцветшей розы, отнял у нее много сил, она измучила себя размышлениями о розовом цвете и после несколько недель пролежала, набираясь сил, чего прежде никогда не случалось. Розовое, повторяла она, мечась в постели. Роды, любовь, румянец, поцелуи. У нее был сильнейший жар, она очень похудела. Вокруг глаз появились темные круги. Помимо всего прочего, младший брат ее страдал от ужасных болей в спине, не мог ни двигаться, ни работать и жил с ней — целыми днями лежал на кушетке. Да и старела она, самый талантливый, безусловно, человек королевства, не получивший никакого признания. Нам, портным и сапожникам, ее дарование известно, а королю? Горожанам? Она проходит меж них, как человек самый обычный, покупает на рынке помидоры, и никто не знает, что мир, который видит она, в тысячи раз подробнее и тоньше того, какой видим мы. Когда вы смотрите на помидор — да и я тоже, — вы, вероятно, видите нечто симпатично округлое, красное, с зеленым стебельком и свежим ароматом, очень вкусное, мягкое на ощупь. Когда же на помидор смотрит она, то видит оттенки голубого, бурого, желтого, видит изгибы, зеленую плеть, на которой он рос и, пожалуй, может даже, взвесив его на ладони, сказать, сколько в нем семечек.

Итак, мы послали козла, а когда она пришла вместе с ним в ателье, как раз закончили четвертую окраску туфель. Они подсыхали на коврике и выглядели очень неплохо. Я сказала Черил, что ее вживание в образ горы несомненно нам помогло: серый цвет получился более глубоким, насыщенным, чем я ожидала. Черил зарумянилась. Она у нас очень милая. Еще я сказала, что мысль Эдвина — добавить в краску немного каменной крошки — оказалась очень разумной, дала грубоватую текстуру. Довольный Эдвин лягнул ножку табурета. Сама-то я мало что сделала — я не самая искусная из наших мастериц, но люблю, увидев хорошую работу, похвалить ее. Дело однако в том, что после всех наших тяжких трудов и попыток дойти до самой сути, у нас получились очень красивые, но просто-напросто серые туфли. Любой нормальный человек полюбил бы их всей душой, если, конечно, не питал бы тщеславной потребности ходить на невидимых ногах.

Владычица Красок принесла с собой холщовый футляр, прошитый синими нитями. В лице ее читалось изнурение. Она кивком поздоровалась с нами, постояла у стола, на котором подсыхали, сочась краской, туфли.

Очень хорошая работа, сказала она. Заправлявшая покраской Эстер присела в реверансе.

Мы сдобрили краску каменной пылью, сообщила она.

Прекрасная мысль, сказала Владычица Красок.

Эдвин, стоявший за своим столом, изобразил пару коленцев веселой пляски.

Козел устроился в углу на подушке и принялся подъедать ее начинку.

Владычица Красок несколько раз повела плечами, а когда туфли подсохли, взяла их в руки и подняла к солнечному лучу. Потом выбрала камень, поднесла его к туфлю, осмотрела в ярком свете. Она поворачивала камень и туфель, каждый в своем луче. Потом подошла к расставленным по полу краскам и зачерпнула горсть синеватой пыли. У нас сто пятьдесят металлических ларцов с пылью всех возможных цветов. Ларцы стоят бок о бок по стенам ателье. Они узкие, и это позволило нам разместить здесь множество цветовых оттенков, а если кто-то приносит новый, мы выковываем еще один ларец и вставляем его в спектр, на положенное место. Одна портниха нашла в самой сухой части леса, на листьях, изумительно глубокий бордовый цвет; я как-то отыскала на красноватых железистых россыпях у озера влажную землю бурости более сочной, чем у песка, но побледней, чем у грязи. Кто-то еще обнаружил новый оттенок синевы в иссохшем цветке анютиных глазок, кто-то другой — в оперении мертвой птицы. Нам велено всегда и везде искать новые оттенки цветов. Так вот, Владычица Красок прошлась по комнате, набрала пригоршню синеватой пыли (как и всегда, я, наблюдая за ней, ощутила взволнованный трепет — синий? Как она поняла, что требуется синий? К тому же, этот был темноватым, кажется — слишком для столь светлых туфель, разве что ей потребовался цвет мокрых камней) и втерла ее в туфель. И снова к ларцам — теперь черный, пыльно черный, а за ним — серовато-зеленый. Все это она втирала в серый туфель. Мы стояли, безмолвные, наблюдая за ней. Мы забыли о нашей тяжелой работе и обычной своей болтовне.

Работала Владычица быстро, однако обычно она использовала что-то около сорока разных красок, а оттого даже быстрая работа отнимала больше двух часов. Она добавляла краску здесь, краску там — иногда пятнышком величиною с крупицу соли, — и серость изменялась в ее руках, обретая новые оттенки. Наконец, она попросила дать ей заделочный материал и, получив его от Эстер, покрыла туфли закрепляющей окрас жидкостью, и подняла одну к свету, держа в другой руке камень. Она повторила этот процесс четыре раза кряду, и, клянусь, я начала ощущать в комнате присутствие горы, с которой был взят камень, ее огромный, тяжкий, громыхающий голос.

Когда все закончилось, туфли стали такими серыми, такими похожими на камни, что в кожаную основу их верилось с трудом. Выглядели они как вырезанные прямо из скалистого склона горы.

Готово, — сказала она.

Мы стояли вокруг нее, склонив головы.

Прекрасно, — сказала я.

Еще один триумф, — пробормотала рядом со мной Сэнди, которая не смогла бы смешать краски и ради спасения собственной жизни.

Владычица Красок обвела комнату взглядом, он останавливался на каждой и каждом из нас, проницательный, неторопливый и, наконец, остановился совсем — на мне. На мне?

Ты не проводишь меня до дому? — низким голосом спросила она, пока Эстер привязывала счет на оплату к лапке голубя и выбрасывала птицу в окно, обращенное в сторону герцогства.

Почту за честь, — ответила я. И взяла ее под руку. Набивший живот подушкой козел припустился за нами.

Девушка я молчаливая — пока не доходит до комплиментов, — да я и не знала, следует ли дорогой спрашивать Владычицу о чем-то. Насколько мне было известно, обычно ей провожатые до дому не требовались. И потому я просто вглядывалась во встречавшиеся нам по пути камни и впервые отмечала в них голубоватый тон, и черноту, и оттенки зеленого, а если свет ложился правильно — и легкий намек на лиловость. Она, похоже, очень довольна была, что я не пристаю к ней с вопросами, и мне пришло в голову: быть может, по этой причине она меня в спутницы и избрала.

У двери своего дома она подняла на меня взгляд, и я увидела ее глаза — серые, спокойные, с морщинками, расходящимися от уголков. Она была почти вдвое старше меня, но я всегда ощущала в ней притягательную силу, которая очень мне нравилась. То, как она держалась, сразу говорило: здесь под одеждой кроется тело, но вам его не увидеть, с ним много чего случается — с ним, в нем, на нем, — однако и этого вам не узнать. Видя это и зная, что ее муж много лет назад ушел на войну и не вернулся, что болезнь брата не позволяет ей принимать гостей, что она давно уже бежала из родного города по причинам, о которых никогда не рассказывала, что ее мучает кашель, что у нее туго с деньгами, — а это казалось мне особенно несправедливым, потому как, на мой взгляд, ей полагалось жить в собственном дворце, — зная все это, я всегда печалилась, встречая ее.

Послушай, — сказала она. Не сводя с меня глаз.

Да?

Вас ожидает большой заказ, — сказала она. — До меня дошли слухи. Большой. Огромный.

Какой? — спросила я.

Пока не знаю. Но вы начинайте готовиться. Исполнять его придется тебе. А я скоро умру, — сказала она.

Простите?

Скоро, — сказала она. — Я чувствую, она созревает во мне. Смерть. Не черная и не белая. Почти сине-лиловая, — сказала она. Взгляд ее оторвался от меня и устремился в небо. — Я сделаю, что смогу. И сама подготовлюсь как следует. Но и ты, Мисси, начинай оттачивать свое чувство цвета.

Взгляд ее возвратился ко мне, и был он строг.

Мое имя Пэтти, — сказала я.

Она усмехнулась.

Откуда вы знаете? — спросила я. — Вы серьезно? Вы больны?

Нет, — сказала она. — Да. Я серьезно. И прошу твоей помощи, — сказала она. — Когда я умру, работу придется закончить тебе.

Но я мало что умею. Вернее, совсем ничего. Вам нельзя умирать. Вы попросите лучше Эстер, или Ханса…

Тебя, — сказала она и, коротко кивнув мне, вошла в дом и захлопнула дверь.

Сыну герцога туфли понравились до того, что он прислал нам рисунок придворного иллюстратора, изображавший его, обутого в них и плывущего, казалось, над грудой камней. Я люблю их, приписал он своим вихрящимся почерком, люблю, люблю! К этому он добавил немного денег, чтобы мы наняли лошадей и приехали на герцогский пир. Мы отправились туда все, в лучших наших нарядах, там было весело. Тогда я в последний раз видела Владычицу Красок танцующей в ее жемчужно-сером платье, и знала, следя за ней, скользившей, взвивая волосы, по зале, что этот раз — последний. Герцог, стоя в сторонке, притопывал ногой, держа герцогиню за руку, а ее свободная рука сжимала сумочку цвета прекрасной розы, столь живого и свежего, что казалось, будто она источает сладкий цветочный аромат, слышный и с другого края залы.

Две недели спустя, когда в мастерской никого, почитай, не было, прискакал королевский гонец — с заказом: платье цвета луны. Владычица Красок плохо себя чувствовала и просила ее не тревожить; у Эстер заболел отец, она уехала ухаживать за ним; жена Ханса рожала близнецов, и потому он был с нею; двое других мастеров подцепили где-то коклюш, а еще один отправился странствовать в поисках нового оттенка оранжевого. В результате свиток с заказом попал, как и надеялась Владычица Красок, в руки ко мне, ученице.

Я подошла к окну, развернула его, прочитала.

Платье цвета луны?

Невозможно.

Во-первых, луна лишена цвета. Она отражает чужой. Во-вторых, она даже не цвет отражает, а лишь его подобия. Взрывы множества атомов водорода, происходящие далеко-далеко от нее. В-третьих, луна светится. Платье не может светиться подобно луне, если только и само оно что-нибудь не отражает, а отражающие материалы, как правило, вид имеют либо невзрачный, либо слишком индустриальный. У нас же выбор невелик — шелк, хлопок, кожа. Луна? Она белая, серебристая, серебристо-белая, — поди-ка выкрась ткань в такой цвет. Платье цвета луны? Я попросту разозлилась.

Да, но заказ-то был не из мелких. Дело, в конце концов, шло о дочери короля. О принцессе. А поскольку королева умерла несколько месяцев назад от воспаления легких, платье, которое нам заказали, предназначалось для самой главной женщины королевства.

Я описала несколько кругов по ателье, а затем поступила против всех правил — пошла и постучала в дверь домика Владычицы Красок, однако она меня не впустила, а лишь крикнула сильным голосом в окно: Просто займись этим и все! Как вы себя чувствуете? — спросила я, и она ответила: — Приходи, когда начнете!

И я побрела назад, пиная сучья и желуди.

Возвращаясь, я сорвала с дерева и съела несколько апельсинов — и мне стало немного легче.

Оставшись в мастерской за главную, я собрала всех, кто был в ней, и устроила семинар по отражениям, предложив поразмыслить о них. В частности, это было важно для Черил, которой семинары приносят обычно большую пользу. Мы уселись в кружок посреди смежной с ателье комнаты и повели разговоры о зеркалах, спокойной воде, колодцах, о понимании, опалах, потом устроили занятие по литературному творчеству: каждый описал свое первое воспоминание о луне, о том, как она на него подействовала, как он впервые понял, что она повсюду следует за ним (у Сэнди получился очаровательный рассказ о том, как она в детстве гуляла и все старалась оторваться от луны да так и не смогла), — и наконец каждый из нас сочинил хайку. Мое было таким:
Луна сребриста —
Странница небес, сшей мне
Платье, будь добра.

Пролив по слезе над рассказом Эдвина о том, как он понял, что его служивший в армии отец видит ту же луну, что и он, оставшийся дома, мы оставили комнату семинаров и приступили к окраске шелка. Разумеется, платье следовало шить из шелка, и мы выбрали один, очень, очень тонкого тканья, по-настоящему изысканный — и уже поблескивавший без каких-либо наших усилий. Наносить на него оттенки белого я предоставила Черил, потому что увидела свет, вспыхнувший в ее глазах после семинара. Она такая восприимчивая. Когда мы делали серию, посвященную насекомым, я едва ли не различала в ее зеницах дерущихся муравьев. А сегодня райки ее глаз отражали свет — и даже кожа Черил источала его. Едва она занялась первым слоем краски, я отправилась повидаться с Владычицей. Она лежала в постели. Просто ужасно, как быстро она сдавала. Обычно никто у нее не бывал, но я решилась войти в дом и поднесла ее брату стакан воды, и угостила его сыром с яблоками — Ангел, так он меня назвал, — а потом присела у кровати, на которой она лежала, рассыпав, точно лучи, серебристые волосы по подушке. Не такой уж и старой она была, Владычица Красок, но голова ее уже серебрилась. Постойте-ка, а нельзя ли нам взять ваши волосы? — спросила я.

Конечно. Похоже мое присутствие ее нисколько не раздражало — она выдернула несколько прядей и отдала мне.

Они нам помогут, — сказала я, любуясь, как они мерцают. Попробовать, что ли, растолочь их.

Хорошо, — сказала она. — Хорошо мыслишь.

Вы-то как? — спросила я.

Сегодня луна, скоро солнце, — сказала она. — Я кое-что слышала.

Что?

Скоро солнце. Как подвигается луна?

Тяжело, — сказала я. — Правда тяжело. Ваши волосы помогут, но отражать?

Бери голубое, — сказала она.

Какого рода?

Нескольких, — ответила она. Голос ее ослаб, но я различила за ним сталь — мысленно она перебирала ларцы. — Бледно-голубое, но не бойся и темного. Никогда не бойся темных тонов.

Я почти не умею смешивать краски, — сказала я. — Вам очень больно?

Нет, — сказала она. — Просто слабость. Луна проще, чем ты думаешь, — сказала она. — Голубое, потом черное, для теней.

Черное? Для этого платья?

Чуть-чуть, — сказала она. И вырвала еще несколько прядей волос. Держи, — сказала она. И, — сказала она, — опаловая стружка, есть у вас такая?

Слишком дорого, — ответила я.

Загляни в рудники. Там всегда стружка найдется. Возьми опалы, настругай и добавь к прочим краскам — в новом ларце. Опаловом. Ты знаешь, что король надумал жениться на собственной дочери? — В глазах ее на секунду полыхнул гнев.

Что?

Внеси в платье и это, — сказала она. Голос ее упал до шепота, но каждое слово звучало резко и ясно. Гнев, — сказала она. В платье должен присутствовать гнев. Луна — наша водительница. Не следует приказывать дочери выходить за отца, — сказала она.

Внести в платье гнев?

Когда будешь смешивать краски. Поняла? Когда добавишь опаловую стружку, так? Платье должно войти в ее приданое, но пусть оно даст дочери силу, потребную для побега. Ладно?

Она смотрела на меня сверкающими глазами, такими яркими, что мне захотелось внести в платье и их.

Ладно, — упавшим голосом ответила я. — Только я не уверена…

В тебе это есть, — сказала она. — Я вижу. Правда. Иначе никогда не поручила бы тебе такую работу.

После этого она отвалилась на подушки и через секунду заснула, очень усталая.

Возвращаясь через рощу низкорослых дубов, я чувствовала себя, как обычно — и тронутой, и никчемной. Потому что увиденное ею во мне вполне могло быть порождено высокой температурой. Или галлюцинацией? Разве она не знает, что я получила работу лишь потому, что, встретив Эстер на ярмарке, похвалила ее шарф — а держусь на ней потому, что вовремя выношу мусор? И кто бы сказал, что в этом есть хоть что-то стоящее? Да и во мне самой?

Гневное платье?

Гнева во мне не было, только чувство поражения и моей никчемности, но его я вкладывать в платье не стала — мне казалось, что это будет нечестно. Взамен я отправилась в рудники и постаралась подружиться с главным рудокопом, Мэнни, с которым познакомилась, когда мой кузен устроился работать туда, ненадолго, поскольку нуждался в деньгах; и Мэнни дал мне горсть опалов, слишком мелких для какой-либо ювелирной работы, но на стружку вполне пригодных. Всю вторую половину дня я орудовала самыми острыми резцами и шильцами — разламывала и измельчала опалы, — ну и ларчик для них новый изготовила. Черил сотворила чудеса с белой краской, платье походило на переливистую жемчужину — почти луна, но все же не совсем. Я добавила опалов, мы перекрасили платье, и в нем проступил намек на радугу, возносящуюся под тканью. Тоже не луна, но, тем не менее, получилось хорошо, словно там где-то и солнце просвечивало, а от этого и до отражений недалеко. Пришло время смешивать краски, и мне стало казаться, что меня того и гляди вырвет, но я выполнила то, о чем просила Владычица: взяла голубую пыль, потом черную, проделала я это невероятно медленно, просто невероятно, но в какой-то миг, склоняясь над голубыми ларцами, ощутила нечто странное. Белое платье словно направляло меня, заставив протянуть руку к голубизне промежуточной, не светлой и не темной. На секунду я будто запела в хоре — мой голос словно бы влился в общий сложный аккорд, и звук стал шире, многослойней и полнее прежнего. Значит, выбор я сделала верный. С черным так не вышло — он оказался светловатым, и луна получилась словно бы садящейся, когда уже брезжит, разгораясь, свет дня; а заказчики хотели, конечно же, другую луну — ту, что сияет в темной ночи. Впрочем, повесив платье в середине комнаты, мы увидели, что оно луноподобно: не такое хорошее, как получилось бы у Владычицы, может, лишь на сотую долю столь же хорошее, но что-то в точности отвечавшее заказу в нем ощущалось. Наверное, король и принцесса не повалятся на пол в благоговейном восторге, но останутся довольны и, глядишь, даже растрогаются. Цвет — ничто, если с ним рядом нет других цветов, то и дело повторяла нам Владычица. В одиночку цвет просто не существует. И я добилась этого с голубым, я добилась.

Мы с Черил аккуратно уложили платье в большую коробку, послали голубя со счетом и стали ждать прибытия королевских гонцов; и они прибыли — с каретой, предназначавшейся единственно для платья, и мы тщательно разместили его на бархатном сиденье и получили от гонцов в подарок большой кусок шоколада, который и съели, измученные, в боковой комнатке. С облегчением. Я отправилась домой и проспала двадцать часов. Гнева я в платье не вложила, о чем вспомнила, едва проснувшись. Да и кто стал бы вкладывать в платье гнев, думая только о том, чтобы создать приемлемый для заказчиков образ луны? Они же меня не о гневе просили, говорила я себе, принимая душ и жуя на завтрак яблоки. Они просили о луне, ну я и дала им нечто смутно лунное, говорила я, выплевывая в раковину зубную пасту.

После полудня я направилась к Владычице Красок, чтобы все ей рассказать. О том, как оплошала с гневом, я говорить не стала, а она и не спросила. Рассказала, как напортачила с черным цветом, и она долго смеялась, лежа в постели. Ей понравилось. Я сказала, что луна у нас получилась скорее утренняя. Рассказала о том, что почувствовала, выбирая оттенок голубого, — тот аккорд, — и она взяла меня за руку, легко сжала ее и улыбнулась.

Смерть тускло светится, — сказала она. — Я вижу ее.

Тяжесть шевельнулась, шурша, у меня в груди. Сколько осталось? — спросила я.

Неделю-другую, думаю, — ответила она. — Скоро будет солнце. Принцесса все еще не покинула замок.

Но вы нам нужны, — сказала я, и она с видимым усилием снова сжала мою руку. Тусклая и чуть светится, — сказала она, и глаза ее скользнули к моим. Как жирная глина, — сказала она.

А солнце? — спросила я.

Завтра, — сказала она. И закрыла глаза.

В ателье понемногу возвращались те, кто разъехался, но лунное платье так понравилось при дворе, что мне поручили заняться и следующим заказом короля: все нервничали от того, что с нами нет Владычицы Красок, да и работы, уже выполнявшиеся, откладывать никому не хотелось. И разумеется, когда я на следующее утро пришла в мастерскую, меня поджидала пришедшая из замка витиеватая благодарственная записка со множеством похвал лунному платью, — она отличалась чрезмерно затейливой каллиграфией, а к ней прилагались подарок, рулон красного, как фуксия, шелка, и новый заказ — на платье цвета солнца. Эстер поздравила меня. Я присела перед ней в глубоком реверансе и принялась за работу.

Тот парень из рудников, Мэнни, понравился мне, и я еще раз навестила его — попросить турмалина для солнечного платья, хотя по цвету этот камень не подходил, и я знала, что стружкой его пользоваться не стану. Мы с ним очень мило позавтракали жареной индейкой на солнышке у входа в каменную пещеру, и я рассказала ему о платье, которое делаю для принцессы. Солнце, — сказал он и покачал головой. — А какого же оно цвета? Убей, не знаю, — ответила я. — На него ведь и смотреть не полагается, верно? Детишки рисуют его желтым, — сказала я, — но, по-моему, это неправильно.

Слоновая кость? — сказал он.

Что-то обжигающе белое, — сказала я. — Но как быть с ореолом?

Тяжелая у тебя работа, — сказал он, складывая бумажку, в которую были завернуты съеденные нами сэндвичи. Приятное у него было лицо, нос такой крепенький, хорошо бы с ним познакомиться поближе; нос завершал его облик — облик человека, на которого в случае чего можно положиться.

У тебя тоже, — сказала я. Ладони его огрубели, годами оглаживая стены подземелий.

Не хочешь как-нибудь на ярмарку сходить? — спросил он. В конце каждой недели на главной площади устраивали ярмарку прямо под открытым небом, там чего только ни продавалось.

Конечно, — сказала я.

Может, и для солнца чего подыщешь, — сказал он.

Только рада буду, — сказала я.

Первую окраску мы начали в конце недели — для начала занялись желтым. Черил очень старалась не переборщить по части желтого — этот цвет намного мощнее, чем кажется, когда видишь его в ларце. Этакий вкрадчивый заправила — чтобы избавиться от него, нужен не один день. Красила она всю субботу, а я тем временем отправилась на ярмарку. День был теплый, ясный, на ярмарке торговали всякими сластями и вкуснейшими пирожками с мясом. Ничего подходящего для платья не нашлось, зато нас с Мэнни сильно развеселила новейшая мода на гобелены с единорогами, а прощаясь у дубовой рощицы, мы с ним очень мило расцеловались. Все казалось мне чуть более живым, чем обычно. Мы провели в ателье еще один семинар, Черил прочитала доклад о тепле, временах года, о том, как все мы вращаемся вокруг солнца. Это центральная тема, сказала она. Тема солнца. Оно — наш центр, сказала Черил. Сердцевина. Огонь.

Поаккуратнее с красным, сказала Владычица Красок, когда я ее навестила. Она похудела, ослабла. Брат пытался помочь ей, но не сдюжил и так натрудил спину, что его отвезли на медицинскую арену и привязали к доске. У меня сестра умирает, — повторял он докторам, но шевелиться не мог, и им оставалось только согласно качать головами. А Владычица Красок от какой-либо помощи отказалась. Я хочу как можно яснее видеть Смерть, — говорила она. — Никаких лекарств. — Я поджарила ей тост, но она откусила чуть-чуть и отодвинула.

Соблазнительно, делая солнце, думать о красном, — сказала она. — Но красного не должно быть много, лишь малая примесь. Побольше темно-оранжевого и намек на коричневое. А затем белое на желтом поверх белого.

Белое, — сказала я. — Нет, правда?

Не ярко-белое, — сказала она. — Такое, от которого щуришься, но эдак мягко.

Да, — вздохнула я. — Но где я такое возьму?

Ищи, — сказала она.

В прошлый раз мы брали ваши волосы для серебристости, — сказала я.

Она немощно улыбнулась. Посиди у огня, посмотри на него, — сказала она. — Проведи с ним какое-то время.

Я не хочу, чтобы вы умирали, — сказала я.

Да, ну что ж, — ответила она. — И?

Должна признаться, смотреть на огонь было интересно. Я часа два просидела со свечой. Увидела как цвет сменяется цветом: белый, желтый, красный, крошечное синее пятнышко, о котором слышала, но никогда его не замечала. И решила, что имеет смысл попробовать их в платье: белое, желтое, красное, крошечное синее пятнышко. Мы повесили платье посреди комнаты и стали ходить вокруг, воображая себя планетами и думая, что еще с ним нужно сделать. Оно должно быть горячее, сказал Ханс, исполнявший роль Меркурия, а затем опалил паяльной лампой кусочек шелка и растолок его в пыль, и мы еще раз выкрасили платье. Черил сидела, закрыв глаза и скрестив ноги, в углу, куда падал луч солнца, старалась впитать его. Нам нужно пропитать платье цветом! — сказала она, вставая. И мы оставили его в растворе на срок больший обычного. Я прохаживалась вдоль ларцов, пытаясь пробудить гармонию, которая либо позовет меня, либо не позовет. И меня потянуло к темно-бурому, и я взяла щепоть его и добавила к смеси, краска была слишком темна, однако в ее сочетании с толикой желто-белого, полученного из высушенных цветков лилии, что-то вдруг проступило. Свет, сказала Черил. Это ведь еще и дневной свет — наш свет. Настоящий наш свет, повторила она. Без него мы жили бы в темноте и холоде. Мокрое платье подсыхало в центре комнаты, мы были почти у цели, оставалось добиться слепящего блеска — цвета столь яркого, что на него было бы трудно смотреть. Добиться — но как?

Помни, — сказала Владычица Красок. Она села в постели. Я все забываю, но король хочет Жениться На Собственной Дочери, — сказала она. Голос ее жестко подчеркивал каждое слово. — А это неправильно, сказала она, так? Поняла? Пропитай платье гневом. Праведным гневом. Ты слышишь?

Не слышу, — ответила я, хоть и кивнула. Я не сказала «не слышу», только подумала. Играла с деревянным шишаком на спинке ее кровати. Я старалась пропитать солнечное платье хоть каким-то гневом, но попытки добиться, чтобы всякий, кто смотрит на него, щурился, поглотили меня настолько, что добилась я лишь одного — замешательства. Думаю, от замешательства люди щурятся чаще, чем от яркого света. Вот его-то мы и достигли, — то есть условия заказа я выполнила, можно сказать, случайно. Мы отослали платье в карете, проработав всю ночь над упомянутым Черил свечением, и в конце концов, добавили к смеси бриллиантовую крошку. Бриллианты суть свет во тьме! — торжествующе провозгласила она в три часа ночи, держа в руке булочку с луком. В целом результат получился послабее лунного платья, но был недурен — разница в тонкости исполнения замечалась немногими, а уровень общей артистичности и мастерства у нас высок, отчего мы можем позволить себе очень многое, не рискуя, что кто-нибудь прискачет к нам и потребует деньги назад.

Небо, — сказала Владычица Красок после того, как я сообщила ей последние новости. Она лежала на подушках и была так слаба, что говорила, не открывая глаз. Когда я взяла Владычицу за руку, она просто оставила свою ладонь в моей — не вялую, но и ничего не сжавшую.

Наконец-то небо, — сказала она.

А смерть?

Скоро, — сказала она. И не пошевелившись, накрывая своей ладонью мою, заснула посреди разговора. Я осталась с ней на ночь. Я тоже спала, сидя, но по временам просыпалась и просто сидела, глядя на нее спящую. Какой же она бесценный все-таки человек. Я знала ее не так уж и близко, но почему-то выбор ее пал на меня, и эта избранность, чувствовала я, меня изменила — так нас согревает, пусть и не сильно, само присутствие солнца. Так солнечный луч выбирает нас, когда мы выходим из холодного дома. Вот кого хотелось бы мне облачить в солнечное платье, чтобы она украсилась им, однако возможности такой у меня не было; мы уже отослали платье принцессе, да и размер у него не тот, и покрой не ее. Но я, наверное, просто знала, что отосланное нами солнечное платье — всего лишь хорошая копия, а настоящее солнце — она, подлинный центр всех нас, и даже в темной ночи я ощущала ее свет, сиявший и в хриплом дыхании умирающей женщины.

Утром она пробудилась и, увидев меня, легко улыбнулась. Я принесла ей чаю. Она села, чтобы выпить его.

Гнев! — сказала она, как будто только что вспомнив о нем. Возможно, так и было. Она приподнялась, опираясь на локти, лицо ее вспыхнуло. — Не забудь пропитать гневом это последнее платье, — сказала она. — Хорошо?

Пейте чай, — сказала я.

Послушай, — сказала она. — Это важно, — сказала она. — Король хочет Жениться На Собственной Дочери. — Она покачала головой. Слова, произносимые ею, были написаны — болью — на ее челе. — Это дурно, — сказала она. И приподнялась еще выше на локтях. Смотрела она куда-то за мою спину, сквозь меня, и я чувствовала, как это важно для нее, как полна этим ее душа. Слова она подбирала с особой тщательностью.

Нельзя принести что-то в мир, — сказала она, — а потом унести обратно, в себя. Это дурной поступок.

Лицо ее ничего не подчеркивало, говорила она просто, проще простого, как будто не существовало запрета отцам жениться на дочерях, как будто генетический фактор не сопряжен с биологическим риском, как будто желание короля было всего лишь огорчительным и отталкивающим само по себе. Сидела она теперь, выпрямившись, но по-прежнему опираясь на локти. Вот потому она и была Владычицей Красок. Стремление заклеймить кого-то позором, вынести приговор, приверженность взглядам определенного слоя общества, всегда готовая к употреблению мораль — ничего этого в ней не было, а был гнев, простой, ясный и до того свежий, точно она впервые обо всем этом задумалась.

Ты рождаешь кого-то, — сказала она. Подавшись ко мне. — Ты рождаешь кого-то, — сказала она. — А затем отпускаешь ее. Не женишься на ней — это все равно, что вернуть ее в себя. Просто отпускаешь…

Пропитай платье гневом, — сказала она. И сжала мою руку — и вдруг слабость покинула ее, она сидела рядом, не женщина, а разряд электричества, и я поняла, что это последний наш разговор, поняла так ясно, что восприятие мое обострилось необычайно: я могла различить каждую нить в ткани ее ночной сорочки, микроскопические яркие клетки белков ее глаз.

Ногти ее впились в мою ладонь. Слезы подступали к моим глазам. На ночном столике подрагивала чашка с чаем.

Ты поняла? — спросила она.

Да, — ответила я.

Я пропитала гневом платье цвета неба. Гнева в нем оказалось столько, что мне и самой-то трудно было переносить его, — мой гнев, рожденный тем, что она скоро умрет, непризнанной, что никому из нас никогда с ней не сравняться, что мы останемся единственными свидетелями ее жизни. Что, в конце-то концов, мы так малы, так незначительны. Что умрет, в конечном счете, каждый. Я вложила в платье столько гнева, что его небесная синева стала неистово голой, электрической синевой, различаемой в сердцевине огня, — столько, что на него трудно было смотреть. Гораздо трудней, чем на платье солнечное; небесное вообще принадлежало к совершенно другому разряду. Надсадно, шокирующе иссиня-яркое. Позволить ей уйти? Это и был праведный гнев, о котором она просила, — ярды его, рулоны, пусть он и порождался, как это ни парадоксально, ее скорым концом.

Она умерла на следующее утро, во сне. Даже на похоронах ее я испытывала только ярость, изливавшуюся из меня, пока все мы стояли вокруг гроба, плача, припадая друг к другу, окропляя красками из ларцов ее руки, — райскими красками, надеялись мы, — а весь остальной город занимался тем временем своими делами. Прикатили носилки с ее плачущим братом. В то утро я пошла повидаться с ней — и нашла ее мертвой, в постели. Такой спокойной. Утреннее солнце, белое и чистое, проливалось в окна. Прежде чем уйти и сообщить кому-нибудь, что она умерла, я просидела час, гладя ее серебристые волосы. Заказ на платье поступил днем раньше, как и было предсказано.

Времени у нас было мало, Черил провела семинар о синеве — и небе, и космосе, и атмосфере, и глубине; хороший был семинар и скорбный, потому что пришелся на первую неделю после ее похорон. Синева. Я была там, но занималась по преимуществу тем, что разжигала в себе это чувство — ярость. Опекала его, будто пламя свечи прикрывала ладонью от ветра. Я знала, что это праведное чувство, знала. Не думаю, что мне удастся когда-нибудь создать платье лучше этого; я еще сделаю в жизни много хороших вещей, еще смогу пережить другие значительные моменты, поделиться с другими опытом человеческой жизни в этом мире, но тогда я знала, что этот миг — главный, и мне надлежит встать с ним вровень. И потому сидела на семинаре, слушая вполуха, просто оберегая ладонью пламя свечи, которым была моя ярость, а после лишь мельком участвовала в окраске ткани, в обсуждении оттенков, когда же они сделали все, что могли, и платье повесили в середине ателье, отчетливо и прекрасно синее, я отправила всех по домам. Ты уверена? — спросила, застегивая плащ, Черил. Иди, — сказала я. Да. Была уже ночь, синева неба угасла, встала молодая луна — значит, найти синее небо я могла только здесь, в мастерской. Оно раскинулось над нами, но оставалось сокрытым. Я подошла к ларцам, прислушалась к аккордам — и вдруг ощутила ее в себе. Призрак ее проходил сквозь меня, пока я составляла смеси и красила платье, я ощущала новую ярость — из-за того, что ей пришлось обратиться в призрака: чувствовала его деликатную мягкость, что соседствовала с резким, пылающим ядром моего гнева, облекала его. И то, и другое водило моими руками. Они выбирали правильные цвета, чтобы смешать их с синим, так много других цветов, а затем и много оттенков синего, и серого, и снова синего, и снова. А я понимала, что грожу небесам кулаками, грожу, воздевая их все выше, потому что так мы и делаем, когда кто-то слишком прекрасный, слишком недооцененный миром, а то и не оцененный совсем, умирает слишком рано: грозим кулаками небу, необъятному небу, большому, синему, прекрасному, равнодушному небу, и гнев наш есть гнев праведный и сильный, и беспомощный, и огромный. Я грозила небесам кулаками, грозила — и все это ушло в платье.

Встало солнце, наступило ясное утро, раннее небо было широким и бледным. Я проработала всю ночь. Я еще не устала, но уже утомление, окружало меня, точно облако. Сварила кофе, посидела с чашкой на холодке, — платье свисало с плечиков в середине комнаты. Утро шло, один за одним начали появляться другие наши работники, но никто ничего не говорил. Они входили в комнату, смотрели на платье и, наконец, все мы обступили его, держась за руки, и вот тогда они сказали, что я их новая Властительница Красок, и я ответила: ладно, — поскольку ясно же было, что это правда, и пусть даже я знала, что до ее высот мне больше никогда не подняться, но хотя бы в этом, единственном платье я их достигла. Они даже не хвалили меня, просто смотрели на платье и плакали. Мы все плакали.

Эстер отправила с голубем счет, мы тщательно уложили платье в большую коробку и, когда прибыла карета, поместили его на сиденье, как обычно. Еще до приезда кареты пришел Мэнни — мы заканчивали паковку, он увидел краешек ткани, увидел цвет и крепко обнял меня. Потом мы съели большой кусок дареного шоколада. Подмели перед ларцами пол. Все прибрали. Поговорили со строителем, другом Мэнни, о том, как нам расширить одну комнату, чтобы получился настоящий зал для семинаров. Две впряженных в карету белых лошади тронули с места рысью, и платье уехало.

Судя по тому, что я слышала, принцесса, получив третье платье, в скором времени покинула город. Дальнейшего я не знаю.

Дальнейшая история — известная, как мне говорили, под названием «Ослиная шкура» — её.

@музыка: Vanessa Williams – Colours Of The Wind

---

№9.

В тебе изъян искал я столько раз,
Стремясь тебя любить ему назло,
Но разве Божество Любви могло
Позволить мне испортить мой рассказ ?
Моё лишь сердце в свете милых глаз
Презренней стало, но ему светло
С твоим, что в нём прекрасно расцвело,
Как в тьме базальта пылкий хризопраз.

Войду я, не колеблясь, в храм Любви.
Туда, где блещет ликом божество,
Несу я пламя сердца твоего:
Гори, мою темницу оживи !
Ты так чудесна, что с тобою в связь
Вступает сердце, нищетой гордясь.

Данте Габриэль Россетти

The Lamp's Shrine

Sometimes I fain would find in thee some fault,
That I might love thee still in spite of it:
Yet how should our Lord Love curtail one whit
Thy perfect praise whom most he would exalt ?
Alas ! he can but make my heart's low vault
Even in men's sight unworthier, being lit
By thee, who thereby show'st more exquisite
Like fiery chrysoprase in deep basalt.

Yet will I nowise shrink; but at Love's shrine
Myself within the beams his brow doth dart
Will set the flashing jewel of thy heart
In that dull chamber where in deigns to shine:
For lo ! in honour of thy excellencies
My heart takes pride to show how poor it is.

---

№8.

Когда кого-то любишь, ищешь то, чего тебе не достаёт. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не была.

@темы: Райская птица, мы становимся более спокойными, Он ушёл в зеркальный лабиринт

---

№7.

Не думай про меня ничего через стенку - все мысли сразу отпечатываются у меня.

***
Однажды я забыла свое имя минуты на полторы, не больше. Но я так испугалась, что схожу с ума!

***

Мне нравятся городские сумасшедшие. Они вдохновляют меня гораздо больше, чем модели из журналов.

***

Надо восхищаться друг другом, говорить человеку, что он талантлив, прекрасен. Зачем экономить на взаимном восхищении? Ведь жизнь такая короткая, все мы кандидаты в мёртвые.

***
Если любишь человека, тебе интересна каждая деталь его жизни.

***

Твоя красота — это твой внутренний мир, и как ты над ним работаешь, как ты себя хранишь, какую ты имеешь внутри себя культуру, так ты и выглядишь.

***

Мой внутренний стержень вовсе не во мне, а в тех, кого я люблю. И не разлюблю никогда.

***
Я думаю, ущербность содержится в любой профессии. Профессия — это работа. Разве человек создан для работы?

***
А зачем надо быть в струе? Мне кажется, это скорее неправильно. Надо быть отдельно. Красивым водопадом. Или рекой. Или даже морем. Или небом.

***

Я заметила по всей своей жизни, что кризисы для меня – самое любимое время. У меня это скорее отчаяние. И я люблю погрузиться в него. Оно так питательно. Наверное, странно, но я стараюсь полностью отдаваться этому чувству. Не все ж себя хранить, есть да наслаждаться. Отчаяние стимулирует к чему-то новому. Дает мысли, эмоции, заставляет двигаться дальше.

***
Лучше страдать, чем надеяться. Будто бы нельзя прощать измену…А если любишь, простишь все-все-все, и это сильнее тебя. Можно простить все, кроме одного – когда тебя перестают любить или не любят. После этих слов все теряет смысл и силу.

***
Всех, кто умирает, я называю убежавшими.

***
Имела склонность к поджогам, была чувствительна, если вдруг не замечали и не ценили – сразу внутренне плакала. Возбуждалась, когда били по лицу, несильно!.. Когда хватали за волосы на затылке, как кошку, цепенела, становилась ручной… А вы выдирайте, выдирайте, выдирайте поразившие вас фразы!

***
Почему у меня всё всегда из последних сил? Чтобы нравиться, надо быть лёгкой, лёгкой.

***
Я живу, как будто плыву в море. – Она показала, как раскидывает руки, и волны несут ее. – А ты живешь трудно. Думаешь. – Яя стала крутить пальцем над своей головой, обозначая «думы», преувеличенно хмуриться, как в немом кино. – Думаешь, переживаешь! Я плыву. А ты ходишь ногами по дну!

***
Вы знаете этот миф, что боги, полюбив, превращались в людей? А тут у нас наоборот: люди, полюбив, стали богами, приобрели их способности — вершить чудеса, входить в зеркала, вызывать двойников, умирать, а потом снова возвращаться, перемещаться из тела в тело, а потом принимать волевые решения остаться там, в потустороннем мире. Еще есть миф о невозможности тут, на Земле, продолжать любовь. На Земле она не может быть вечной и совершенной. Шекспир придумал свою версию — «Ромео и Джульетта». Я — свою. Любовь в земных условиях — это как медуза под лучами солнца: оно ее ранит. Все-таки ей надо в море. Чтобы сохранять ее нетронутой, нужно покинуть Землю. В моей версии смысл человеческой жизни — полюбить… Фаина, такая невлюбленная в начале фильма, не умеющая любить, влачит как-то бессмысленное свое существование, но Небесные ангелы, в которых я очень верю, все-таки сжалились над ней и послали ей любовь. Меня вообще как зациклило на этой теме — способность полюбить кого-то.

Мне кажется, это такая большая проблема — люди не могут полюбить по-настоящему. Влюбиться — да, возжелать — на каждом шагу, а чтобы полюбить... Любовь— это что-то такое... приносящее боль. Я говорю: «Это — как удар в сердце ножом». Земфира поет в нашем фильме: «Любовь — как случайная смерть». Такая гениальная формулировка, с которой я тоже согласна.

***
Вообще, в институте было принято считать меня «пишущей ненормально». Меня постоянно критиковали, по-сто-ян-но. А я была полностью уверена в их неправоте. Я говорила: «Как вы не понимаете, это ж так красиво! Вы не понимаете, что ли? Вы посмотрите, как это может прозвучать. Это же просто гениально!» Видите, мне были откуда-то даны силы не поломаться от этого, а — наоборот — научиться защищаться. Я восхищаюсь собой тогда. Представляете: вот такой стакан, там я плаваю, а снаружи, из того мира, все мне кричат: «Это — ненормальная. Сумасшедшая! Просто дура!!!» А она все равно, эта рыба, плавает, и ей отлично, и она сквозь воду, сквозь стенки стакана вообще никого не слышит. Я была просто замечательная... Я все время говорю: «Та Рената давным-давно умерла... Но она была столь прекрасна!»

***


Мне один, не буду называть фамилии, режиссер припоминал: он три месяца или даже полгода ждал от меня сценарий. Потом он меня встречает и говорит: «Ну как, работа идет?» А я отвечаю: «Вы знаете, не буду я вам писать сценарий». Сказала - и пошла. А он стал кричать, кричать мне вслед: «Мне 33 года — и из-за вас я потерял полгода жизни!» А я, как он рассказывает, остановилась, обернулась, усмехнулась, у меня была такая сумочка на цепочке, так я усмехнулась, потянула за цепочку, перекинула сумочку с плеча на плечо и ушла, цокая каблуками. Представляете, какая я в его глазах получилась злодейка? Перекинула золотую цепочку с одного плеча на другое и, жестокая, пошла! А с моей-то стороны я воспринимала все по-другому: чего, боже мой, этот немолодой толстенький мужчина от меня хочет? Я подумала: «Это же где-то было у Чехова... «Мне 33 года», куда-то побежал, как дурачок, швырнулся с моста... А, это же «Неоконченная пьеса для механического пианино», разве что с моста не швырнулся, но монолог целиком прочитал». Почему-то я тогда разочаровалась. И пошла. В действительности я не предаю, и меня судьба за это очень отблагодарила. Но момент искренности во мне тоже присутствует, видно, мне нечего было написать этому человеку. Вообще-то, я ходила на компромиссы из человеколюбия, но и тогда — если был повод отхлестнуться от работы, я всегда его использовала.

***

Мне кажется, что эта культура, когда ты о собственном теле заботишься больше, чем о собственной душе, просто омерзительна. Когда они себе вкалывают эти губищи, ходят каждый — каждый! — день в свой де­бильный клуб, выкачивают там непонятно чего — это ужасно. Мне кажется, что даже все эти разложения, все эти неприятности с запахом изо рта — это вовсе не от неправильного питания. Мне кажется, что это физическое воплощение твоего внутреннего состояния. Я иногда думаю, я просто надеюсь, что Господь Бог или ангелы все-таки посылают людям всякие испытания или даже болезни не в качестве наказания, а для излечения. Сколько я видела людей с такими отталкивающими рожами, жирных, неприятных, циничных, и вдруг они безответно влюбляются, худеют, у них проступает душа, и ты смотришь и думаешь: «Боже, а ведь он — человек». И как крайность, как крайняя мера, человеку посылается какая-то болезнь — чтобы тот, кто только жалуется и сетует, обрел любовь к жизни на пороге ее утраты. Еще быт, конечно, душит. Женщина имеет к этому инстинкт, поэтому она бывает иногда излишне материальна. Я вижу, как прекрасные в прошлом девушки-красавицы вдруг превращаются в надутых полных женщин, которые говорят только о деньгах. Или клянчат у своих мужей: «Купи мне то, купи мне это». Бытовое сознание— это еще одно обличье зла. Очень многие мужчины ошибаются, думая, что поднимут это бытовое сознание женщин до своего уровня. Как правило, это бытовое сознание утягивает их за собой. Но никогда они не взлетают вместе. Удивительная ошибка.

***
Вы знаете, что такое память? Правда не имеет значения; имеет значение только то, во что верят. Моя жизнь — абсолютный Солярис, мне Хари посылается во всех ипостасях, через кучу посланников. Хотя дело здесь не в совести, как было у Криса; мой Солярис — это скорее судьба. Это небесные ангелы мои добиваются от меня правильного ответа.

***
Если я не вкладывала такой смысл, когда писала, это не значит, что он не возник. На монтаже — конечно, я это поняла до конца, уже когда монтировала свою «Богиню»: материал превращается в этакого тугого серо-полосатого кота, очень мускулистого и с человеческим почти лицом, улыбающимся... Этот тугой кот вырывается из рук, покрывает тебя улыбками, играет с тобой и выкручивается из рук, ты его ловишь, а он от­прыгивает — такие у меня отношения с материалом при монтаже, даже сама дивлюсь за этот «образ», но он вырывается из рук, а ты как дурак с раскрытыми руками за ним бродишь, падаешь на него и держишь его в своих пальцах, чувствуешь его только на две-три секунды — и он опять чужой, веселый и хохочущий! Когда наконец материал начинает монтироваться, совершенно меняется смысл. Когда ты пишешь, больше контролируешь. Чуть-чуть больше. А кино — это как работа с энергиями, когда колдуешь, кровь сдаешь, все это проделываешь, не ведая точного результата, — покрываешь своими энергиями. Когда пленка стрекочет в аппарате, она, покрытая серебром, считывает энергию, которая источается в атмосфере.

Рената Литвинова

@темы: Асцендент в Рыбах, На лиановом языке, Бирюзовые стены исписаны признаниями

---

№6.

Великое море огня с исходных времён мощными цветными всплесками расплавленной массы рассылает прямые лучи, с которых искрами капают кристаллы, отражающие и преломляющие на мгновение свет начала и конца. И поэтому каждая капля заключает в себе всё море огня. Знать себя - значит понимать то стремление, что движет творением и глубоко проникает в волю, унаследованную детьми Творца. Ибо воистину любят нас всех до сих пор, мужчин и женщин. Идём мы вперёд, чтобы очистить себя и познать Дао, чистую силу духовного рождения, благодаря которой восходят и закатываются не знающие времени Вселенные.О этот мир! Он всех нас знал и всех нас любил. От мыса до мыса, от бурного полюса до старого замка, от шумной толпы до морских берегов, от взгляда к взгляду, в усталости, в силе, когда мы зовем, когда отвергаем, и под водою прилива, и в снежных пустынях - идти нам за взором его, и дыханьем, и телом, и светом.

---

№5.

PROMETHEUS
For we be the beaten wands
And the bearers of the flame.
Our selves have died lang syne, and we
Go ever upward as the sparks of light
Enkindling all
’Gainst whom our shadows fall.
Weary to sink, yet ever upward borne,
Flame, flame that riseth ever
To the flame within the sun,
Tearing our casement ever
For the way is one
That beareth upward
To the flame within the sun.

ПРОМЕТЕЙ
Мы трости ломкие,
Но в нас огонь.
Давно мы мёртвые, но мы
Возносимся, мы, искры света, ввысь,
Чтоб с неба до земли
Всё наши тени, падая, зажгли.
Падать уставшие, ввысь мы несёмся,
Пламя, рвущееся в пламя
Солнечных глубин,
Из наших окон пламя,
Ибо путь у нас один:
Вверх мы несёмся
В пламя солнечных глубин.

Эзра Паунд

---

№4.

Кто бабочкой к яркому пламени льнёт —
На войско огня в одиночку пойдёт:
Пусть миг проживёт лишь, огонь полюбя, —
Отдав оболочку — получит себя.

---

№3.

Популярнейший польский киноактер Збигнев Цыбульский ( тот что играл в фильме "Пепел и алмаз" был приглашён однажды на фуршет в честь приезда в Польшу принцессы Монако. Как водится, набрал в тарелку всякой пищи, достал через головы соусницу со стола и только собрался было полить соусом еду, как вдруг услышал за спиной: «А это, ваше высочество, наш знаменитый артист Цыбульский!» Збигнев резко повернулся, и... на белоснежное бальное платье принцессы ляпнулась ярко-красная капля кетчупа! Никто и ахнуть не успел — в следующую же секунду Цыбульский опрокинул на себя все содержимое соусницы, залив роскошный кремовый смокинг, рубашку и бабочку, а затем с неотразимой своей улыбкой поклонился принцессе: «Счастлив познакомиться с вами, ваше высочество!» Присутствовавший бомонд разразился восторженными аплодисментами.

---

№2.

В романе "Маленькие женщины" юные героини собрались выйти в свет, для чего им пришлось претерпеть определённые неудобства. Туфли Мег на высоких каблуках были очень тесными и жали, хотя она и не признавалась в этом, а все девятнадцать шпилек в волосах Джо, казалось, впивались ей прямо в голову, что было не совсем приятно – но, Боже мой, будем элегантны или умрем!

@музыка: Heidi Bruhl – Luna, Lunalu, Lieber Mond

---

10 лет назад я впервые зарегистрировалась на дайри.

С тех пор много воды утекло и много мест обитания сменилось. Какие-то по сиюминутному капризу, какие-то потому что я чувствовала " пора".Я бежала-бежала, взяв только любовь и пальто, но не выдерживала и возвращалась за драгоценностями и старыми письмами. Наверное, сегодня снова пытаюсь соприкоснуться с собой, той Шоэн, которая умела заворожить публику своим присутствием. Впрочем, как говорила Кацуко-сэнсей из Loveless " Ваше " я" секунду назад уже никогда не вернётся". Ну и что с того,ведь это не самоцель, а всего лишь мечта.

Да, много воды утекло... Но я не хочу пролить ни капли драгоценного вина десятилетней выдержки. Я буду дорожить каждым моментом, каждой деталью, каждой встречей. Всем. Я всё себе прощаю и благодарю всех попавшихся мне на пути за хорошую игру и бесценный опыт.Наши жизни измеряются не годами, а жизнями тех людей, которых мы коснулись, а я коснулась многих.

Слово — звезда. В каждой душе слово живет, горит, светится, и, как звезда, погасает, когда оно, закончив свой жизненный путь, слетит с наших губ. Тогда сила этого слова, как свет погасшей звезды, летит к человеку, на его путях в пространстве и времени. Бывает, погасшая для себя звезда, для нас, людей на земле, горит еще тысячи лет. Человека того нет, а слово остается и летит из поколения в поколение, как свет угасшей звезды во Вселенной.

Сильные духом живут все отмеренные им дни и знают это. Они знают, что не станут ничего исправлять, и не станут изменять разбитые сны. Необходимо идти дальше фантазий, которые они никогда не пытались исполнить. Сильные духом дарят удивление, и им это действительно интересно. И вещи, которые показывают нам сильные, это всё- сюрприз воображению, и живёт вне нас.

Сильные духом носят одежду цвета огня, они танцуют и пламенеют. Свет стоит боли, боль останавливается, когда пламя потухает. Сильные духом поют песни в темноте. Они поют даже в темноте.Поют СВОИ песни.И только сильные спасутся. И единственный, кто выживет – и станет победителем.

Свеча горит во мраке и запах сосны. Верю в то,что поздно сворачивать с пути. Вера так удивительно прекрасна.

@темы: Девиз Можевельника, Поступь небожителей легка, Её не выключишь, Новозаветное имя - Электра

---

Спрашиваю "А где белый котёночек?».

И мне отвечают "Котёночек пал смертью храбрых".

---

Отмечаемся.

Составляю белый список, в виду того что много мразоты. Оставляю за собой право отказывать в доступе к жизненному людям, которых мало знаю или тем, у кого нет мотивации читать мои личные посты. Мотивацию обозначайте, плиз.