Моя жизнь - совокупность моих выборов, а не чьих-то преступлений.
Она привела меня в какой-то ресторан, и мы заговорили о катастрофах. Она просто обожала природные катастрофы. Вот уж дурацкая страсть. Она описала целую кучу самых невероятных происшествий, в словах, которые вырывались из ее рта, словно огни фейерверка, как-то: «катаклизм», «циклон», «торнадо», «тайфун», «лавина». От одних только этих названий мне чудилось, что вокруг нас едет мебель, в полу разверзается трещина, а небеса рушатся на голову. По ее мнению, природа великолепна лишь в те минуты, когда неистовствует, грозит вселенской гибелью. Но в этот миг торнадо бушевал в моем сердце.
До чего же она подлая - эта природа!Сначала это был крик души, прозвучавший через мгновение после того, как я захлопнул медицинский журнал. Статья о рассеянном склерозе повергла меня в черную меланхолию. Затем крик воплотился в граффити на стене камеры. Его выцарапывание заняло у меня часа два, один восклицательный знак потребовал больше десяти минут.
Мне оставалось сидеть всего полтора года. Подписываясь на журнал «Здоровье», я хотел просто чем-то занять время. Разузнать, какие такие замечательные винтики-шпунтики приводят в действие наше тело. И вот тебе на, с первой же страницы попадаю на эту гнусную хворь. Сознание, что на свете существует подобная мерзость, было просто оскорблением, шоком — от такого человек уже никогда не будет просыпаться по утрам счастливым. А что если я выйду из тюряги и подцеплю эдакую штуку? Тогда на хрена было париться тут двенадцать лет, ну скажите!
К счастью, было у меня одно утешение, оно придавало мне силу и надежду в этой вонючей дыре. Марианна, вот как ее звали.
Мой сокамерник по Централке (авторитет с загаром в полоску — из-за тюремной решетки) решил меня предостеречь:
— Не верь бабам, которые переписываются с арестантами!
— Завидуешь, что ли?
— Не жди хорошего, мечты до добра не доведут. Думаешь, она тебя дождется, твоя Марианна, и прибежит встречать, когда ты выйдешь на волю? А если даже и прибежит, на кого ты будешь похож в своих лохмотьях, с парой грошей в кармане и воспоминаниями о тюремном карцере?
Да, в ожидании этой минуты я мечтал. Никто другой не ответил на мое объявление.И вот пошли письма — по одному в неделю, за восемнадцать месяцев их набралось столько, что хватало набить подушку. С первого же ответа я сразу и во всем ей признался, не дожидаясь ее вопросов: я хотел, чтобы она знала, как и почему я загремел сюда. И правильно сделал: она нашла мою историю «такой романтичной, такой праведной и в то же время такой жестокой…». Если уж подобные оценки не помогают вам продержаться до триумфального возвращения на сцену, то лучше вообще сидеть и не рыпаться.
Старикан с полосатой мордой разубеждал меня так усердно, что, выйдя за ворота, я даже не осмелился поднять глаза на противоположный тротуар. И вдруг услышал свое имя, произнесенное кем-то совсем рядом. Ее выцветшее платьишко вполне стоило моего потертого костюма. Она спросила, чего бы мне хотелось прямо сейчас, сразу. Я ответил: поглядеть, как вы едите.
Она привела меня в какой-то ресторан, и мы заговорили о катастрофах. Она просто обожала природные катастрофы. Вот уж дурацкая страсть. Она описала целую кучу самых невероятных происшествий, в словах, которые вырывались из ее рта, словно огни фейерверка, как-то: «катаклизм», «циклон», «торнадо», «тайфун», «лавина». От одних только этих названий мне чудилось, что вокруг нас едет мебель, в полу разверзается трещина, а небеса рушатся на голову. По ее мнению, природа великолепна лишь в те минуты, когда неистовствует, грозит вселенской гибелью. Но в этот миг торнадо бушевал в моем сердце. Не договорив очередной фразы, она вдруг произнесла «Прощайте» или что-то подобное, категорическое. Я удержал ее за руку, и она сочла этот момент подходящим, чтобы заговорить о своем муже.
Нет, она не сказала, что делит ложе с тираном. Что он жесток или ревнив. Хотя в общем-то начала переписываться со мной из-за него. Силясь быть остроумной, она объявила, что эта переписка с арестантом была для нее единственным способом бегства. И, уходя, заклинала меня не допытываться, почему она никогда не покинет его.
В последующие недели я занимался тем, что вычеркивал палочки на стене своей комнаты, сразу по пять штук, томясь ожиданием.
Настал вечер, когда мы встретились снова — я, убитый отчаянием, и она, с лиловым синяком в пол-лица. Я понял, что в своих семидесяти письмах не смог как следует скрыть свое вожделение к ней. А она не смогла как следует скрыть письма.
Во время долгих лет отсидки я клялся себе никогда больше не встречаться с Жоржем. Но все же пришел в его вонючую халупу в самом вонючем углу вонючего предместья. Он налил мне стакан своего фирменного шнапса, который за эти годы отнюдь не стал лучше.
Жорж — хвастун каких мало, он не смог удержаться от торжествующей ухмылки, демонстрируя мне свои «игрушки». Этот болван во что бы то ни стало хотел показать, как они действуют, — можно подумать, я разучился обращаться с «пушками». Он влюбленно разглядывал голубоватую сталь. «Приятно снова видеть тебя в седле», — сказал он. Жорж — он тоже из разряда природных катастроф. Я заплатил наличными — пять кусков! — за подержанный ствол 38-го калибра. Сидя в тюрьме, забываешь о таких вещах, как инфляция.
Стоял собачий холод. Такой жуткий, что, не смоли я сигарету за сигаретой, у меня вконец скрючило бы пальцы. Что в данный момент было бы совсем некстати, поскольку мой указательный лежал на взведенном курке. Как только он вышел из дома, все мои рефлексы враз вернулись ко мне: привычка — вторая натура. Глаза забегали туда-сюда на сто восемьдесят градусов, ухо насторожилось, что твой радар, по спине забегали мурашки; я уж не говорю о своем умении подстеречь нужного типа в нужном месте. Гром выстрела вернул меня на двенадцать лет назад.
Потому что, надо вам сказать, я и попался-то на почти такой же штуке. Прокурор разглагольствовал о двух бандитах, не поделивших добычу. Мой адвокат играл на «преступлении в пылу страсти», и был в общем-то прав. Меня интересовала в основном Жанна, а этот подонок Франк не нашел ничего лучшего, как отправить ее на панель. Разве можно было спустить ему такое?!
В общем, что говорить… Ладно, это все в прошлом. А нынче я ас из асов, сам это чувствую, и уж прежних промахов не допущу. Я сразу понял, что никто не станет меня преследовать за этого кретина, упавшего в снег. Перед тем как он откинул копыта, я успел популярно разобъяснить ему, что нехорошо наставлять синяки женщине, которая так славно рассказывает про катастрофы.
Ствол я выбросил в сточную канаву. Вот только тачка моя не сразу завелась из-за холода, а потом забуксовала на обледенелой дороге. Да, уж если эта подлая природа за кого возьмется, только держись!
Я устроился на работу грузчиком и снял комнатенку напротив ее дома. По вечерам я следил, как она возвращается к себе, и еле удерживался, чтобы не подойти, пока она ходит с этим вдовьим взглядом и черной косынкой на голове. Через три недели она уже носила цветастое платье и смеялась, болтая с подружкой у дверей своего дома. Когда я позвонил ей на работу, она не очень-то удивилась. Назначила мне свидание — довольно далеко, в маленьком отеле за городом. Мы не стали говорить о нем, о ее горе, о ее будущем. И о моем тоже. Я обнял ее. Мы поцеловались. И я решил, что дело в шляпе.
Но вместо того, чтобы отдаться чувствам, она тихонько высвободилась из моих рук. У меня появилось странное ощущение, что она старательно отмерила свой поцелуй, — так отмеривают слова, оценивая вино, только ей никак не удавалось подобрать нужные оправдания. Перед тем как уйти, она пробормотала:
— Прости меня, но… Знаешь… Не в обиду будет сказано, такие вещи… К ним себя не принудишь… Их надо чувствовать… дождаться, когда заговорит природа…
В конце концов я бросил работу грузчика. Жорж стал подкидывать мне временные заработки. Каждый вечер я перечитываю по одному письму Марианны, а годы текут и текут, разделяясь на циклы по семьдесят дней. Мое любимое письмо — то, где она говорит о моем деянии, «таком романтичном, таком праведном и в то же время таком жестоком».Отныне я знаю, что никогда уже не проснусь счастливым. Господи, до чего же подлая штука эта природа!
До чего же она подлая - эта природа!Сначала это был крик души, прозвучавший через мгновение после того, как я захлопнул медицинский журнал. Статья о рассеянном склерозе повергла меня в черную меланхолию. Затем крик воплотился в граффити на стене камеры. Его выцарапывание заняло у меня часа два, один восклицательный знак потребовал больше десяти минут.
Мне оставалось сидеть всего полтора года. Подписываясь на журнал «Здоровье», я хотел просто чем-то занять время. Разузнать, какие такие замечательные винтики-шпунтики приводят в действие наше тело. И вот тебе на, с первой же страницы попадаю на эту гнусную хворь. Сознание, что на свете существует подобная мерзость, было просто оскорблением, шоком — от такого человек уже никогда не будет просыпаться по утрам счастливым. А что если я выйду из тюряги и подцеплю эдакую штуку? Тогда на хрена было париться тут двенадцать лет, ну скажите!
К счастью, было у меня одно утешение, оно придавало мне силу и надежду в этой вонючей дыре. Марианна, вот как ее звали.
Мой сокамерник по Централке (авторитет с загаром в полоску — из-за тюремной решетки) решил меня предостеречь:
— Не верь бабам, которые переписываются с арестантами!
— Завидуешь, что ли?
— Не жди хорошего, мечты до добра не доведут. Думаешь, она тебя дождется, твоя Марианна, и прибежит встречать, когда ты выйдешь на волю? А если даже и прибежит, на кого ты будешь похож в своих лохмотьях, с парой грошей в кармане и воспоминаниями о тюремном карцере?
Да, в ожидании этой минуты я мечтал. Никто другой не ответил на мое объявление.И вот пошли письма — по одному в неделю, за восемнадцать месяцев их набралось столько, что хватало набить подушку. С первого же ответа я сразу и во всем ей признался, не дожидаясь ее вопросов: я хотел, чтобы она знала, как и почему я загремел сюда. И правильно сделал: она нашла мою историю «такой романтичной, такой праведной и в то же время такой жестокой…». Если уж подобные оценки не помогают вам продержаться до триумфального возвращения на сцену, то лучше вообще сидеть и не рыпаться.
Старикан с полосатой мордой разубеждал меня так усердно, что, выйдя за ворота, я даже не осмелился поднять глаза на противоположный тротуар. И вдруг услышал свое имя, произнесенное кем-то совсем рядом. Ее выцветшее платьишко вполне стоило моего потертого костюма. Она спросила, чего бы мне хотелось прямо сейчас, сразу. Я ответил: поглядеть, как вы едите.
Она привела меня в какой-то ресторан, и мы заговорили о катастрофах. Она просто обожала природные катастрофы. Вот уж дурацкая страсть. Она описала целую кучу самых невероятных происшествий, в словах, которые вырывались из ее рта, словно огни фейерверка, как-то: «катаклизм», «циклон», «торнадо», «тайфун», «лавина». От одних только этих названий мне чудилось, что вокруг нас едет мебель, в полу разверзается трещина, а небеса рушатся на голову. По ее мнению, природа великолепна лишь в те минуты, когда неистовствует, грозит вселенской гибелью. Но в этот миг торнадо бушевал в моем сердце. Не договорив очередной фразы, она вдруг произнесла «Прощайте» или что-то подобное, категорическое. Я удержал ее за руку, и она сочла этот момент подходящим, чтобы заговорить о своем муже.
Нет, она не сказала, что делит ложе с тираном. Что он жесток или ревнив. Хотя в общем-то начала переписываться со мной из-за него. Силясь быть остроумной, она объявила, что эта переписка с арестантом была для нее единственным способом бегства. И, уходя, заклинала меня не допытываться, почему она никогда не покинет его.
В последующие недели я занимался тем, что вычеркивал палочки на стене своей комнаты, сразу по пять штук, томясь ожиданием.
Настал вечер, когда мы встретились снова — я, убитый отчаянием, и она, с лиловым синяком в пол-лица. Я понял, что в своих семидесяти письмах не смог как следует скрыть свое вожделение к ней. А она не смогла как следует скрыть письма.
Во время долгих лет отсидки я клялся себе никогда больше не встречаться с Жоржем. Но все же пришел в его вонючую халупу в самом вонючем углу вонючего предместья. Он налил мне стакан своего фирменного шнапса, который за эти годы отнюдь не стал лучше.
Жорж — хвастун каких мало, он не смог удержаться от торжествующей ухмылки, демонстрируя мне свои «игрушки». Этот болван во что бы то ни стало хотел показать, как они действуют, — можно подумать, я разучился обращаться с «пушками». Он влюбленно разглядывал голубоватую сталь. «Приятно снова видеть тебя в седле», — сказал он. Жорж — он тоже из разряда природных катастроф. Я заплатил наличными — пять кусков! — за подержанный ствол 38-го калибра. Сидя в тюрьме, забываешь о таких вещах, как инфляция.
Стоял собачий холод. Такой жуткий, что, не смоли я сигарету за сигаретой, у меня вконец скрючило бы пальцы. Что в данный момент было бы совсем некстати, поскольку мой указательный лежал на взведенном курке. Как только он вышел из дома, все мои рефлексы враз вернулись ко мне: привычка — вторая натура. Глаза забегали туда-сюда на сто восемьдесят градусов, ухо насторожилось, что твой радар, по спине забегали мурашки; я уж не говорю о своем умении подстеречь нужного типа в нужном месте. Гром выстрела вернул меня на двенадцать лет назад.
Потому что, надо вам сказать, я и попался-то на почти такой же штуке. Прокурор разглагольствовал о двух бандитах, не поделивших добычу. Мой адвокат играл на «преступлении в пылу страсти», и был в общем-то прав. Меня интересовала в основном Жанна, а этот подонок Франк не нашел ничего лучшего, как отправить ее на панель. Разве можно было спустить ему такое?!
В общем, что говорить… Ладно, это все в прошлом. А нынче я ас из асов, сам это чувствую, и уж прежних промахов не допущу. Я сразу понял, что никто не станет меня преследовать за этого кретина, упавшего в снег. Перед тем как он откинул копыта, я успел популярно разобъяснить ему, что нехорошо наставлять синяки женщине, которая так славно рассказывает про катастрофы.
Ствол я выбросил в сточную канаву. Вот только тачка моя не сразу завелась из-за холода, а потом забуксовала на обледенелой дороге. Да, уж если эта подлая природа за кого возьмется, только держись!
Я устроился на работу грузчиком и снял комнатенку напротив ее дома. По вечерам я следил, как она возвращается к себе, и еле удерживался, чтобы не подойти, пока она ходит с этим вдовьим взглядом и черной косынкой на голове. Через три недели она уже носила цветастое платье и смеялась, болтая с подружкой у дверей своего дома. Когда я позвонил ей на работу, она не очень-то удивилась. Назначила мне свидание — довольно далеко, в маленьком отеле за городом. Мы не стали говорить о нем, о ее горе, о ее будущем. И о моем тоже. Я обнял ее. Мы поцеловались. И я решил, что дело в шляпе.
Но вместо того, чтобы отдаться чувствам, она тихонько высвободилась из моих рук. У меня появилось странное ощущение, что она старательно отмерила свой поцелуй, — так отмеривают слова, оценивая вино, только ей никак не удавалось подобрать нужные оправдания. Перед тем как уйти, она пробормотала:
— Прости меня, но… Знаешь… Не в обиду будет сказано, такие вещи… К ним себя не принудишь… Их надо чувствовать… дождаться, когда заговорит природа…
В конце концов я бросил работу грузчика. Жорж стал подкидывать мне временные заработки. Каждый вечер я перечитываю по одному письму Марианны, а годы текут и текут, разделяясь на циклы по семьдесят дней. Мое любимое письмо — то, где она говорит о моем деянии, «таком романтичном, таком праведном и в то же время таком жестоком».Отныне я знаю, что никогда уже не проснусь счастливым. Господи, до чего же подлая штука эта природа!
