Мигель Эрнандес.
ПоцелуйПоцелуй был такой глубины и силы,
что мертвых пронзил во мраке могилы.
Поцелуй возвратился, горяч и глубок,
в губы живых лихорадил и влек.
Поцелуй был слишком велик для губ,
он чувствовал это, вонзаясь вглубь.
Тот поцелуй, который привык
выкапывать мертвых и сеять живых. Улыбаться с весёлой печалью оливы Улыбаться с веселой печалью оливы,
ожидать, и надеяться, и ожидать,
улыбаться, улыбкою дни награждать.
Веселясь и грустя, оттого что мы живы.
Оттого мои дни так трудны и счастливы,
что в улыбке и ясность и мрака печать.
Ты раскрыла уста, чтобы бурей дышать,
я же - летнего ветра вдыхаю порывы.
Та улыбка взмывает над бездной, растет,
словно бездна, уже побежденная в крыльях.
И вздымает полет, пламенея вдали.
И светлеет, не меркнет, твердеет, как лед.
О любовь, ты всего достигнешь в усильях!
Ты с улыбкой ушла от небес и земли.ПолётЛетает влюбленный только. Но кто полюбил настолько,
чтоб воплотиться в птицу и распрямиться в лете?
В ненависти погрязло все до последней дольки,
жаждущей без оглядки взмыть опереньем плоти.
Любить... Но кто же способен? Летать... Но кто же способен?
Я в силах ворваться в небо, голодное от бескрылости,
но внизу любовь задыхается, ибо в ненависти и злобе
остается одно отчаянье и крыло не способно вырасти.
Существо, от желаний светлое, мечется, мечется, мечется -
хочет вырваться, чтобы свобода стала гнездом над мерзостью,
хочет забыть наручники, вросшие в человечество.
Существу не хватило перьев: оно утыкано дерзостью.
Иногда оно возносилось так высоко над сущим,
что небо сверкало на коже, а птицы - внизу и рядом.
Душа, однажды смешавшаяся с жаворонком поющим
и потом упавшая градом в ад, пропитанный смрадом.
Ты знаешь теперь наверно, что жизни других - это плиты:
живьем замуруют! Остроги - проглотят, как тварь, потроша!
Вперед, через груды и толпы тех, кто с решетками слиты.
Даже из клетки, где сыты, рвитесь, и кровь и душа.
Смешное жалкое платье, моя оболочка бренная.
Жрущая и вдыхающая огонь, пустая труба.
Изъеденный меч, затасканный от вечного употребления.
Тело, в тюрьме которого разворачивается судьба.
Ты не взлетишь. Ты не можешь летать, никчемное тело,
блуждающее в галереях, где воздух меня сковал.
Льнущее к небу тело, которому дно надоело,
ты не взлетишь. Все так же мрачен и пуст провал.
Руки - не крылья. Руки - может быть, два отростка,
предназначенные для неба, для зеленого моря листьев.
Кровь тоскует от одиночества, ударяется в сердце жестко.
Мы печальны от заблуждений, предрассудков и лживых истин.
Каждый город, спешащий, спящий, обдает немотой казематов,
тишиной сновидений, которые ливнем огненным канут в жижицу.
Все охрипло от невозможности улететь из этого ада.
Человек лежит, как раздавленный. Небо высится. Воздух движется.
Вальс неразлучных
Заблудились навек
среди сада объятий,
алый куст поцелуев
закружил их чудесно.
Ураганы, озлобясь,
не могли разорвать их,
ни ножи с топорами,
ни пламень небесный.
Украшали руками
неуютность земную.
По упругости ветра,
ударявшего в лица,
измеряли паденье.
В бурном море тонули,
напрягая все силы,
чтоб теснее сплотиться.
Одиноки, гонимы
скорбью неисцелимой
новогодий и весен,
безысходностью круга,
были светом горящим,
пылью неистребимой,
безоглядно, бесстрашно
обнимая друг друга.Отпечаток
Глаза мои без глаз твоих пустынны:
они - два муравейника разъятых,
а руки-ветви без твоих, крылатых,
мертвы, как две сухие хворостины.
Пригубив робко губ твоих рубины,
я благовещу в сладостных набатах,
а нет тебя - в желаниях распятых
я терн ращу там, где росли жасмины.
Я глохну, если ты хранишь молчанье,
и путь мой без твоей звезды не сладок,
я без тебя безмолвен, как мертвец.
Повсюду я ловлю твое дыханье,
твоих следов забытый отпечаток -
в тебе его начало и конец.Наваха Наваха, зарница смерти,
как птица, нежна и зла,
круги надо мною чертит
косой полосой крыла.
Ночной метеор безлюдья,
вершит она свой полет
и где-то под левой грудью
угрюмые гнезда вьет.
Зрачки мои - окна в поле,
где бродит забытый смех;
висок мой чернее смоли,
а сердце - как белый снег.
И я в ворота июня,
гонимый крыльями зла,
вхожу, как серп новолунья
во тьму глухого села.
Печалей цвет паутинный,
ресницы слез солоней
и край дороги пустынной -
и нож, как птица, над ней.
Куда от него забиться,
стучать у каких дверей?..
Судьба моя - морем биться
о берег судьбы твоей.
Любовью, бедой ли, шквалом
завещана эта связь?
Не знаю, но вал за валом
встает и встает, дробясь.
И только смерть не обманет,
царя над ложью земной.
Пусть яростней птица ранит -
последний удар за мной!
Лети же, над сердцем рея,
и падай! Придет черед -
и след мой желтое время
на старом снимке сотрет.Стая писемГолубиная стая писем
невозможный полет начинает
с дрожащих столов, - на них
опираются воспоминанье,
значенье и тяжесть разлуки,
и сердце, и ночь, и молчанье.
Я слышу биение писем -
плывут они, выплыть силясь.
Где б ни был, всюду встречаю
мужчин и женщин унылых,
что разлукой ранены тяжко
и от времени истомились.
Сообщения, письма, письма,
открытки, записки, мечтанья,
частички нежности горькой -
их мечут к небу в страданье,
посылают от крови к крови
и от желанья к желанью.
_Пусть в землю опустят тело,
которым люблю и дышу,
но ты напиши мне в землю,
и я тебе напишу_.
Немеют где-то в углу
конверты старые, письма,
и возраст свой цвет на почерк
кладет с немой укоризной.
Там гибнут старые письма,
хранящие дрожь тоски,
чернила там умирают,
там в обмороке листки,
бумага в дырах, как кладбище,
короткое и бестравное,
страстей, что были давно,
любовей, что были недавно.
_Пусть в землю опустят тело,
которым люблю и дышу,
но ты напиши мне в землю,
и я тебе напишу_.
Когда я пишу тебе,
в волненье чернила впадают, -
холодные, черные вдруг
краснеют, дрожат, изнывают,
и ясный цвет человечий
со дна чернильниц всплывает.
Когда я пишу тебе,
то кости мои тебе пишут:
несмываемы те чернила,
под которыми чувства дышат.
В огне закаленной голубкой
летит письмо над пустыней
со сложенными крылами
и с адресом посередине.
Не воздух, гнездо или небо
нужны этой птице, а тело,
а руки твои, глаза,
дыхания все пределы.
Ты будешь ждать обнаженной
среди твоих чувств, как в колодце,
чтоб чувствовать каждою клеткой,
как к сердцу она прижмется.
_Пусть в землю опустят тело,
которым люблю и дышу,
но ты напиши мне в землю,
и я тебе напишу_.
Вчера осталось письмо
одиноким и без хозяина,
пролетев над глазами того,
кто ждал его жарко и тайно.
Говоря и с мертвыми, письма
в живых остаются тоже:
они человечны, хоть их
прочесть адресат не может.
Пусть где-то клыки отрастают,
мне с каждым днем все дороже
письма твоего легкий голос,
как зов необъятный, тревожный.
Во сне его получу я,
когда наяву невозможно.
И станут раны мои
чернильницами, тоскуя,
губами, что нежно дрожат
от памяти о поцелуях;
неслыханным голосом раны
пусть скажут: тебя люблю я.