Моя жизнь - совокупность моих выборов, а не чьих-то преступлений.
...Пико был вырван из пучин сна воем, полным такой безутешной тоски, что мгновение спустя он уже мчался на звук, налетая на ветви, спотыкаясь о корни; и столь глубоким было отчаяние в долетавших стенаниях, что и сам он рыдал, когда добрался до кучки едва пламенеющих углей. Возле них стояла на коленях женщина - тонкое шелковое одеяние изорвано в клочья, грудь в кровоточащих ранах. Даже сквозь рыдания, искажавшие ее лицо, было видно, что она очень красива
- Не плачь, - сказал он ей. - Не плачь.
В ответ она замолотила кулаками по его груди. Он поймал ее запястья и крепко удерживал, пока она билась; наконец она привалилась к нему в полном изнеможении. Он сидел рядом с ней, пока от ночной прохлады ее не стала бить дрожь - тогда он накинул ей на плечи свою куртку и обнял, читая все стихи, что приходили ему на память. Как же странно было вновь держать в объятиях женщину.
Когда стало светать, он принес со своей стоянки рюкзак. Под кустом расстелил свою подстилку, уложил ее и укрыл одеялом и все утро просидел рядом, читая из тетради, пока она спала. Он пытался прочитать по губам обрывки ее сокровенных снов, понять, отчего ее кожа горела румянцем и билась жилка на шее.
Сны - душа нашего воображения, хрупкие и неуловимые тени раковин, что становятся нашими обиталищами. Мы возводим наши раковины из песка собственных ребер, скрепляем их своей кровью, воображая, что отгораживаемся от снов, а на деле же удерживая их внутри. Лишь избранные, равно редкие и прекрасные, сохраняют по-детски пылкое восприятие снов; их можно узнать по смеху, по легкости, с которой они способны расплакаться, по своему безотчетному стремлению находиться рядом с ними.
Проснувшись в середине дня, женщина вновь разрыдалась, и Пико не знал, была то тоска ее сна или пробуждения.
- Не плачь, - сказал он. - Не плачь.
Она затихла и разглядывала его, пока он носовым платком, смоченным водой из фляжки, стирал кровь, засохшую на ее груди и руках. Он дал ей свой гребень и одну из рубашек, а сам, взяв лук и колчан, отправился за дичью.
Когда часом позже он вернулся с освежеванным кроликом, пучком дикого чеснока и веточкой тмина, на ней была его рубашка, а волосы, собранные в пучок на затылке, довершили преображение безумия в красоту. Длинные глаза с тяжелыми веками следили за его движениями. Губы были такими полными, припухлшими от укусов. Пока она разводила костер, Пико болтал о библиотеке в городе у моря, о любимых книгах, столько раз перечитанных, что он уже мог с замиранием сердца предвкушать, когда за перевернутой страницей вдруг откроется картинка с мрачным драконом на фоне полумесяца, или смаковать удовольствие, с которым станет перелистывать последние страницы другой книги, столь занимательной, что чтение больше походило на визит к старому другу. Никто из встреченных им по пути через лес не увлекался чтением историй, но за разговором о книгах он чувствовал себя увереннее, и так ему было легче выдерживать горящий взгляд странной женщины, которой он искренне сочувствовал.
Он разрезал кролика и потушил с тмином, добавив в самом конце, чтобы не перебить аромат, чеснок и приправив солью и перцем из своих запасов. Они ели руками, высасывая костный мозг и по очереди обмакивая куски в жир.
За время еды и потом, до наступления темноты, она так и не произнесла ни слова Пико гадал, не безумие ли отняло у нее речь, но решил, что это следствие многих недель или месяцев горестного одиночества. Ему самому, беседуя с другими после долгого затворничества, случалось чувствовать, что слова не идут с языка.
После ужина он подбросил в костер хворосту, открыл книгу и попытался углубиться в чтение, но угрюмый взгляд спутницы мешал сосредоточиться, и он стал читать вслух:
«Давным-давно, на берегу бескрайнего моря, в хижине из обтянутых акульей кожей китовых костей жил рыбак с пятью дочерьми и единственным сыном. День за днем поднимался он за час до рассвета, направлял свою лодку в открытое море и закидывал сети. Когда улыбалась удача, он приплывал вечером назад с добрым уловом, в других случаях семье приходилось довольствоваться холодным супом из водорослей.
Вся надежда была на то, что единственный сын научится рыбацкому промыслу, но мальчик рос недотепой, подолгу залеживался в постели и часами прохлаждался после обеда. Как сестры ни щипали его, ни кричали, ни лупили палками, он никак не мог вовремя подняться с отцом на рыбалку, зато с невинной улыбкой пристраивался вздремнуть на пятачке нагретого солнцем песка - на животе пестрый кот, возле ушей ракушки или покрытые точечками щитки морских ежей, будто тихие хранители снов.
Сон был для мальчика отрадой; он просыпался только ради того, чтобы поесть соленой ухи или супа из водорослей, стараясь не попасться сестрам с их острыми язычками, а потом как можно скорее вновь погрузиться в темные волны фантазии.
- Куда деваются сны, когда я просыпаюсь? - спрашивал он мать. - Я заглядывал в ракушки, но там ничего нет.
Мать брала его на улицу, сажала на колени и показывала звезды.
- За теми звездами лежат другие звезды, звезды зазвездных далей, и все они - сны, плавающие, словно косяки рыб в океане ночи.
- Как туда отправиться? - спрашивал он, только бедная женщина не знала ответа и вскоре умерла, истощенная вынашиванием детей и отсутствием любви.
Потом он спрашивал сестер об их снах, но в ответ услышал, что сны снятся лишь малышам, им же сны давно без надобности.
- Тогда зачем вы спите? - не отставал он.
- Чтобы набраться сил для завтрашней работы. Кому-то, знаешь ли, приходиться работать, - и давай снова корить его за лень, а он закрывал глаза и улетал прочь, и дыхание его вскоре переходило в ритмичное посапывание.
- Отчего ты не выйдешь под парусом в небо поискать свои сны? - на другой день спрашивал он отца. Усталый рыбак, перебирая сети, не нашел что ему сказать, только заметил, что земля круглая.
Как-то вечером рыбак не пришел с моря. Наутро прилив пригнал к берегу его перевернутую лодку, а спустя еще три дня волны принесли тело рыбака, раздувшееся и без глаз, выеденных крабами. Сестры схоронили мертвеца в неглубокой могиле за полосой прибоя, после же, прикинув, что помрут с голоду в хижине из китовых костей, решились отправиться на поиски женихов, богатства или, на худой конец, еды. Приказами или мольбами они пытались увести с собой брата, но тот лишь качал головой в ответ.
- Ну так здесь ты и помрешь, - сказали они. - Ловить рыбу ты не умеешь, а даже поймав, не сможешь ее приготовить. Тебе даже очага не разжечь.
Он пожал плечами и погладил своего кота за ушком. На том и распрощались. Едва сестры ушли, он заснул. Уже посреди ночи он проснулся и вышел на улицу. Звезды висели так низко, что, казалось, он бродит по небосводу, а воздух был так прозрачен, что можно было погрузить взгляд в их пламенеющее нутро.
У края воды он взглянул на горизонт и увидел ту грань, где можно уплыть из моря в небо.
Он прошел к лодке, лежащей на песке, как черепаха, и, поднатужившись, перевернул ее. Взамен обломка мачты он приспособил китовое ребро из стропил хижины, привязал новые ванты, а вместо паруса закрепил у верха кости лоскутное покрывало с постели.
Лодку с запрыгнувшим в нее котом он вытащил на воду и сел у руля, тем временем ветер наполнил парус и развернул лодку туда, где дыбился горизонт. Легкая качка напоминала колыбель, и он уснул у румпеля и проснулся спустя часы или недели удивительно бодрый. Кот восседал как фигура на носу корабля, мяуча, когда соленые брызги попадали ему на усы. Юноша увидел, что приближается к цели, ибо как раз над торчащими кошачьими ушками море вдруг заканчивалось. Когда лодка выскользнула из объятий волн, он схватился за борт, но не ощутил ни малейшего толчка. Он даже не взглянул на оставшиеся позади воды, завороженный видом окруживших его невероятных созданий, их мерцающими взглядами, яростно вздымающимися гребнями, их приветственным шипением. закутке на корме нашлись отцовские сети, он распутал их и забросил в глубины неба, чтобы выловить сны».
Когда Пико закончил рассказ, женщина отвела взгляд от своих рук и проговорила, голосом скрипучим от долгого молчания, но звучным, как у треснувшего колокола:
- И меня влекут сны.
- Значит, ты пришла в этот лес, как и я, в погоне за снами? - предположил Пико.
- В погоне за ними или убегая от них, теперь уже не понять.
- Давно ли ты здесь?
- Да. Нет. Когда спишь, время бежит не так, как под солнцем или луной.
- И ты спала?
- Спала, не спала. Не знаю... не знаю.
Пальцами она дотронулась до глаз, дабы удостовериться, что не спит.
- Потрогай меня, - попросила она, и он взял ее за руку, теплую и мягкую, как птичка, севшая на ладонь.
- Мое имя Пико. А как звать тебя?
- Зелзала зовут меня, - ответила она после небольшой паузы. - Я была торговкой снами.
- Продавала сны?
- Со стола на боковой аллее бульвара. Да... - она вновь умолкла, осторожно проводя пальцами по зардевшемуся лицу, по груди.
- Послушай, - произнесла она устало, точно обессиленная воспоминаниями. - Ты рассказчик историй. Так расскажи о себе.
Тогда Пико рассказал о городе у моря, о своей библиотеке, о любви к крылатой девушке и видении утреннего города. Рассказал о путешествии через лес и о тех, кого встретил по пути, она же слушала с жадным интересом, впитывая его слова глазами, горящими так ярко, что впору опалить веки.
Долго длился рассказ, когда же с посещением дома господина Кролика и последними днями пути он подошел к концу, она вздохнула, пробормотала «Спасибо» и вновь заснула.
Она много спала, и по уловленным разрозненным фрагментам он умудрился выстроить ее историю в собственной голове. Историю из обрывков снов, что выныривают на поверхность обломками кораблекрушения и, прибитые к берегу, служат материалом для плота.
В некоем городе, безымянном городе ночей, она раскладывала столик под деревьями на боковой аллее бульвара, где прочие предлагали свой товар. тени, где были видны лишь ее светящиеся глаза, она сидела за покрытым фиолетовым сукном столом. На нем пылал огонь, не требующий топлива, не сжигающий кислорода, ибо питался фантазиями прохожих. Однако языки пламени шевелились от ветра и источали свет.
Мужчины и женщины шли к ней. Шли дети. Когда после полуночи ставила она под ветвями свой столик, шли они, точно сомнамбулы, страдающие бессонницей, помешанные, покинутые. Одинокие. Становились перед ней на колени на каменные плиты, и она, сложив ладони вместе, глядела им в глаза, заглядывала им в души, а потом разводила руки, и в раскрывшемся в ночи мерцающем просвете блестел ее товар - сны тех, кто приходил к ней. Ведь не своими снами торговала она, но снами других, что выуживала из их собственных черепов. Они выбирали один-другой из сверкающих образов, она же собирала выбранное и нашептывала назад, им в уши. Покупатели расплачивались и возвращались в постель, к затхлым от одиночества простыням, смотреть сон, рожденный собственной фантазией и вызванный к жизни торговкой снами.
Перед рассветом складывала она фиолетовое покрывало вместе с горящим огнем, стол и стул и спускалась в свою комнату в подвале. Половину ее занимала необъятная кровать с ямками от ее бедер и лопаток, с набросанными в беспорядке подушками нежнейшего гагачьего пуха, смятыми шелковыми простынями и хлопковыми одеялами. Идущие поверху окна закрывали бархатные шторы, сквозь которые кровавым пятном проступало полуденное солнце. Там она зажигала сандаловую палочку, меняла одну ночную рубашку на другую из своего гардероба, - ибо на улице и дома носила лишь ночные рубашки, - и падала в постель, утопая в пуху и сказочных снах. Она смотрела сны своих покупателей, выбирая по настроению. Случалось, она могла пожелать сон, где кормила грудью котенка, в другой раз - сон о падающем дереве с похожими на глаза плодами или о поющих камнях. Сон о лодке, медленно плывущей по пурпурной реке, или о подземной пещере, где она плавала верхом на прозрачной рыбе, мясо которой опадало, как лепестки, а потом она лезла, нагая, вдоль хребта к месту, где распускался огненный цветок. Сон, где обнаженные дети играли на тамбуринах на склоне горы. Сон о городе громадных женщин. Другие сны. Подчас совсем экзотические, с сюжетами беспорядочными, как стая саранчи. Комнату ее наполняли голоса, входя, она могла их слышать и видеть легкое колебание воздуха там, где сны стучались в двери этого мира. Она знала их и могла призвать их к себе - любимые грезы, своих друзей.
По вечерам она поднималась на улицу и бродила по бульвару, покупая лакомства у лоточников. Жареные каштаны, соленый арахис, пирожки с грибами, печенье с вишней, пирожные из сливок с миндалем. Ела она скорее для поддержания сил, ведь во сне она бывала на изысканных трапезах: ужины вдвоем при свечах на вересковых пустошах, пиршества на плывущих по реке плотах под серенады играющих на лютнях ласточек.
В своей ночной рубашке она блуждала по улицам, как сомнамбула, со взглядом, устремленным мимо прохожих. Даже дети не осмеливались бежать за ней, а юные повесы, взволнованные колыханием груди под тонким хлопком, не решались свистеть вслед, ибо все знали ее как Зелзалу, торговку снами, живущую врозь с другими.
Однажды ночью к ней подошел мужчина, которого она прежде не встречала, - высокий, с черными волосами, заплетенными в косички, тонкой козлиной бородкой и глазами, что впитали весь огонь с ее стола. Был он в черных брюках, заправленных в высокие черные сапоги для верховой езды, белой рубашке с оборками на рукавах, на шее - изумрудный шарф. На груди блестела серебряная цепочка. Достав кошелек, сшитый из бычьей мошонки, он бросил на стол золотой.
- Покажи мои сны, - попросил он, преклонив колени и молитвенно сложив на груди руки, и тут она ощутила внезапный укол, странное чувство в животе, и узнала желание, раньше приходившее только во сне. Она почуяла опасность, но уже не владела собой. И, подняв голову, кинулась в его душу. На коленях смиренно ожидал он, пока она погружалась в тьму рудника, вдоль серебряных прожилок, через петли артерий в покои сердца - четыре камеры, убранные красным бархатом.
- Сердце что костер, - были ее слова, - где сгораешь, но жаждешь сгореть. Я не знала, войдя, смогу ли остаться и уцелеть, но вернулась назад в свое тело с пригоршней снов, когда уже брезжил рассвет. Скорее, - развела она ладони. - Выбирай свой сон, - но не видела, что среди урожая его сердца был и один ее сон, где, нагая, перед незнакомцем она приподнимала груди, будто спелые фрукты, а на полуоткрытых губах мерцал отблеск пожара, пылающего внутри. Он с улыбкой указал, и она нашептала себя в его ухо.
В тот день он забрал ее тело в свой сон, а она унесла его в свою темную комнату, в свою мягкую постель. Даже не сменив рубашки, позабыв о благовониях, она очутилась в агонии жарких объятий. Пять ночей и пять дней не вставала она, перебирая сны, что взяла у высокого незнакомца, а когда проснулась, чары рассеялись. Отныне она должна была сменить ночь грез и иллюзий на свет солнца. Она поднялась на четыре ступени вверх из пучин добровольной спячки и распахнула двери в утро - такое яркое, полное такого гомона и суеты, что еще час она простояла на пороге, чтобы привыкли глаза, а старые сны клубами тумана сочились через открытую дверь и улетучивались в небо, где больше не было звезд. Зрачки ее не привыкли сужаться, и улица вначале казалась рекой огненных призраков, деревья - ливнями звезд. Но мало-помалу она стряхнула остатки долгого сна, смогла оглядеться, свыкнуться с шумом и красками и, наконец, шагнуть вперед. День был ей более чуждым, чем самый фантастический сон.
По всему городу расспрашивала она о нем, описывала длинные волосы цвета змеи, высокие сапоги и изумрудный шарф, взгляд, от которого замирает сердце; обходя квартал за кварталом, минуя аллеи и поднимаясь на холмы, стуча в каждую дверь, расспрашивала она, и все что-то слышали о высоком незнакомце. Ей попадались разные люди - добрые и злые, готовые помочь и равнодушные, сочувствующие и глумливые, пока, уже в предместье, не повстречалась старуха, сидевшая под деревом хурмы. ответ на рассказ о незнакомце она кивнула с грустной улыбкой.
- Вернись назад, - сказала она. - Вернись в свою постель, к своим ночным занятиям, оставь эту погоню.
- Я не могу. Он завладел моим разумом. Его тело погубило мои сны.
- Тогда, - произнесла старуха, - мои уговоры тебя не остановят. Ты должна отправиться в лес, - она указала на зеленый сумрак далеко внизу. - Тебя полюбил демон. Он приходит ночью нежить тела молодых женщин и вторгаться в них, пока те спят, днем же возвращается в свое лесное жилище. Немало таких, что прямо в ночных рубашках ушли из освещенных лампадой спален на поиски пропавшего любовника, но ни одна не вернулась. Иди и ты, да не оглядывайся, - и карга ткнула Зелзалу в бок похожей на метлу рукой, отчего та едва не покатилась по склону к лесу.
Сколько она бродила здесь, ей было неведомо, как не знала она и в какой стороне ее дом. Кроме разодранной в отчаянии рубашки при ней остались лишь сны о любовнике-демоне, которые никогда не сотрутся из памяти.
- Не видал ли ты его? - взмолилась она. - Не слыхал ли о нем, не доносил ли до тебя ветер его голос?
Но Пико покачал головой.
- Прости, - сказал он.
- А, все равно. Буду спать. Он там, в моих снах, - она улеглась у остывших углей, и дыхание ее стало ровнее.
Трое суток он не отходил от нее, готовил поесть и поправлял одеяло, пока она спала, всматривался в ее лицо, овеянное снами. На третий вечер она сказала:
- Мне пора. Дальше в лесную чащу. Но ты кормил меня, ухаживал и выслушал мою историю. Хочешь увидеть сон?
- Мне нечем заплатить.
- Смотри на меня.
Он повиновался, и в мельчайших клеточках его тела, вдоль нервных окончаний тут же возникло странное ощущение нежнейшего прикосновения, как от усиков бабочки или крошечной мышки. После долгой паузы она смежила веки, улыбнулась и раскрыла ладони.
- Выбирай.
В светящемся коконе между ее ладоней, подобно сверкающим семенам, были рассыпаны его сны.
Он читал книгу, написанную вспышками молний. Он умыкнул сосуд с морским ветром. Он был рогат и танцевал у костра. пещере искал он рассыпавшиеся слова. Крылатым взмывал он вдвоем с прекрасной девушкой с берега моря.
Разумеется, он выбрал последний, сон о полете. Кончиками пальцев она закрыла ему глаза.
- Спи, спи.
Призыв ее потерялся в зареве сна, что она сорвала, как цветок, внутри него и отдала назад.
Перед ними пронзительно синеет море, солнце мостит улицу золотым булыжником, волны ложатся у его ног. Он берет ее за руку, вместе они поднимаются с утрамбованного песка, и вот вокруг только трепет их крыльев, точно блестящие кривляющиеся силуэты собственных теней. Солнце обжигает ему скулы, как только что отчеканенная монета, волны кудрявятся, рассыпая соленую пену. Чайки, что увязались за ними, толкаясь, как непослушные подружки невесты, развернулись к берегу, и, оставив веющий над морем влажный ветер, возлюбленные устремляются в небо, в накаленную солнцем синеву, что становится все ярче. Тут сам воздух будет им опорой, они скользят, как по ковру, держась за руки, теперь уже за обе, и он смотрит в ее лицо. Лицо - спасательный круг, талисман, петля удавки, убежище и кандалы. Они сливаются в поцелуе: сияющее солнце, небо цвета индиго, морщины моря - весь мир застывает у них на губах. Он вновь открывает глаза, и она смеется.
Он проснулся с ее смехом в ушах и ощущением как наутро после первой ночи любви.
- О, - произнес он. От избытка чувств впору было разлететься на тысячи солнечных зайчиков. - О, о!
Зелзала ушла, бросив порванную ночную рубашку, как клочья чудесного сна. Радостный, как лягушка после дождя, Пико сложил пожитки, закинул на плечи рюкзак и пустился в путь, напевая. Ее дар мог оказаться самым ценным из всех, что перепали ему в пути. Дар его собственного желания, придающий силы.