Жена Охотника.

[Schoen]

Кто ты такой, чтобы меня судить? Да тебе каждую ночь волки снятся.

Охотник впервые выбрался за пределы Монтаны. Когда он проснулся, перед глазами все еще стояло это утреннее зрелище: взлет сквозь тронутые розовым кучевые облака, в глубине заснеженных долин точки домов и сараев; широкая панорама декабря – буро-черные горы с потеками снега, вспышки замерзших озер, длинные косы рек на дне каньонов. Небо над крылом самолета сделалось синим и таким чистым, что он даже не стал смотреть – опасался, как бы не заслезились глаза.
Сейчас уже стемнело. Они снижались над Чикаго; в этой электрической галактике все явственней проступали очертания кварталов: уличные фонари, автомобильные фары, коробки зданий, ледовые катки, грузовик, сворачивающий на светофоре, заснеженная крыша пакгауза, миганье антенн на отдаленных склонах и, наконец, длинные сходящиеся параллели синих огоньков вдоль посадочной полосы – приземление.
Он прошел в здание терминала и двинулся вдоль шеренги табло. Его уже преследовало ощущение потери: как будто у него отняли милое сердцу видение, какой-то чудный сон. В Чикаго он прилетел с единственной целью: встретиться с женой, которую не видел два десятка лет. Ей предстояло выступить перед администрацией и профессурой университета штата. Подумать только: даже университеты заинтересовались ее способностями.
На улице гулял ветер, подгоняя тяжелые серые тучи. Собирался снегопад. Из университета для встречи охотника прислали женщину на джипе. В окно смотреть не хотелось.
Поездка заняла сорок пять минут; оставив позади светлые высотки делового центра, они поехали вдоль голых дубов на окраинах, мимо куч убранного с дорог снега, бензоколонок, под солнечными батареями на вышках и телефонными проводами.
Вы, наверное, часто бываете на выступлениях жены? – предположила сопровождающая.
Нет, ответил он, впервые сподобился.
Она припарковалась у затейливого современного особняка с огромными треугольниками окон, обтекаемой формы колоннами, купольными фонарями и крутой шиферной крышей. Квадратные балконы нависали под разными углами над двумя трапециями гаражей.
На столике перед главным входом лежало порядка тридцати именных бирок. Его жена пока не приехала. Да и вообще, похоже, никто еще не приехал. Найдя свой бейдж, он прицепил его на свитер. Молчаливая девушка в смокинге приняла у него пальто.
Холл с гладкими, в крапинку гранитными полами оканчивался парадной лестницей, расширявшейся у основания. По ней спустилась женщина, которая, не дойдя до низа четырех или пяти ступеней, поздоровалась с его сопровождающей и назвала ее Анной.
А вы, должно быть, господин Дюма, обратилась она к нему.
Он пожал ее бледную худощавую руку, невесомую, словно ощипанная птаха.
Ее муж, ректор университета, сейчас как раз завязывает галстук-бабочку, объяснила она и грустно улыбнулась сама себе, будто с неодобрением относилась к такому щегольству.
За холлом располагался необъятный зал с панорамными окнами. Ступая по ковровому покрытию, охотник подошел к окну, чуть сдвинул занавеску и выглянул на улицу.
В тусклом свете виднелась открытая деревянная галерея, тянувшаяся вдоль всего фасада: с острыми углами, ступенчатая, разной ширины, с низкими перилами. Дальше в полумраке поблескивал окруженный живой изгородью пруд с купальней для птиц посредине. За прудом высились голые деревья – дубы, клены и один белый, словно кость, платан. Моргая зеленым глазом, низко пролетел вертолет.
Снег повалил, сказал охотник.
Неужели? – с тревогой переспросила жена ректора, вероятно из вежливости.
Здесь трудно было разобрать, что говорится искренне, а что для виду. Женщина, встретившая его в аэропорту, уже перешла в бар и, стоя с бокалом, разглядывала ковровое покрытие. Он вернул занавеску на место. Спустился ректор. Мало-помалу прибывали гости. К охотнику подошел мужчина в серых вельветовых брюках. «БРЮС МЕЙПЛЗ», гласил его бейдж.
Мистер Дюма, заговорил он, вашей жены еще нет?
Вы ее знаете? – удивился охотник.
О нет, замотал головой Мейплз, нет. Покачивая бедрами, он словно разминался перед забегом. Но я о ней читал.
Внимание охотника привлек новый гость – высокий, невероятно худой. Впалые щеки и глазницы делали его древним стариком, пришельцем из потустороннего мира, полускелетом. К нему подошел ректор, обнял и не сразу отпустил.
Это почетный президент О’Брайен, сообщил Мейплз. Широко известен в узких кругах. Жуть, конечно, что приключилось с его семьей.
Мейплз гонял соломинкой куски льда у себя в бокале.
Не понимая, как реагировать, охотник кивнул. И впервые подумал, что не стоило ему сюда приезжать.
Вы знакомы с произведениями жены? – полюбопытствовал Мейплз.
Он кивнул.
В своих стихах она называет мужа охотником.
Я проводник. Он смотрел в окно; на живую изгородь ложился снег.
И вас это не коробит?
Что именно?
Убийство животных. Ради заработка.
Охотник смотрел, как на стекле тают снежинки. Так вот, значит, как люди трактуют охоту? Как убийство животных? Приложив пальцы к стеклу, он ответил: нет, не коробит.

С женой они познакомились в Грейт-Фоллз, штат Монтана, зимой семьдесят второго. Зима в тот год нагрянула мгновенно, зримо. С северной стороны наступали два белых полога: они застили небо и землю, будто предвещая конец света. Перед собой они гнали ветер, и он бежал волчьей стаей, неудержимой волной, прорывающей дамбу. Взбунтовавшаяся скотина с воем перемахивала через изгороди. Валились деревья, с какого-то сарая сорвало крышу и бросило на шоссе. Река норовила повернуть вспять. Ветер швырял истошно кричавших дроздов в теснину – прямо на колючие кусты, где птицы навсегда застывали в уродливых позах.
В свои шестнадцать лет она была сиротой и работала ассистенткой иллюзиониста. История стара как мир: длинноногая девушка в сверкающем красном платье, передвижной иллюзион, очередное представление в зале местной христианской церкви. Охотник проходил мимо с пакетом продуктов в руках, как вдруг сильный шквал отбросил его в тупик за церковью. Такого ветра он еще не видывал. Его прижало к низкому окну, за которым шло представление. Фокусник оказался коротышкой в замызганной синей мантии. «ВЕЛИКИЙ ВЕСПУЧЧИ», гласил провисший баннер. Но охотник смотрел только на нее, юную, изящную, ослепительно улыбавшуюся. Ветер, как профессиональный борец, удерживал его у стекла в крепком захвате.
Фокусник уложил девушку в фанерный гроб, аляповато расписанный красными и синими зигзагами молний. С одной стороны торчали ее ноги, с другой – голова и шея. Девушка буквально светилась, хотя никто по доброй воле не согласился бы заживо лечь в гроб. Великий Веспуччи завел электропилу и с шумом распилил гроб ровно посередине. Затем он откатил девичью голову в одну сторону, а ноги в другую. Голова откинулась, улыбка погасла, глаза закатились. Приглушили свет. В публике заплакал ребенок.
Пошевели ступнями, приказал, взмахнув волшебной палочкой, фокусник, и ассистентка подчинилась: ноги в лакированных туфельках на высоком каблуке пару раз дернули носками. Публика завизжала от восторга.
Охотник смотрел на нежно-розовые тонкие скулы, на распущенные волосы и точеную выгнутую шею. Прожектор скользнул по окну. Смотрела ли она в ту сторону? Видела ли его прижатое к стеклу лицо, распахнутый ворот, рассыпавшиеся по земле покупки – репчатый лук, пакет муки? У нее дрогнули губы: она улыбалась? Хотела его приветить?
Ему виделась в ней особая красота, не сравнимая ни с чем другим. Снег запорошил ему воротник и окучил ботинки. Ветер утих, но снегопад не прекращался, а он так и стоял у окна. Фокусник соединил части гроба, расстегнул ремни, взмахнул палочкой – и его помощница срослась в одно целое. Она выбралась из ящика, поблескивая длинным платьем с разрезами, и сделала реверанс. А улыбалась так, будто с ней только что взаправду произошло чудо воскрешения.
Но вскоре сосна, упавшая возле здания суда, оборвала провода, и весь город погрузился во тьму. Билетеры с фонариками еще не успели вывести зрителей на улицу, а он уже мчался к ней, пытаясь привлечь ее внимание.
Тридцатилетний, он был вдвое старше ее. В красном свете аварийной лампочки она улыбнулась ему с импровизированной сцены и помотала головой: представление окончено. Сев в свой пикап, он сквозь метель последовал за фургоном иллюзиониста. Артисты приехали в Батт, где выступили на благотворительном мероприятии в пользу местной библиотеки. Следующей остановкой была Миссула. После каждого выступления он мчался к сцене, умоляя девушку поужинать с ним или хотя бы назвать свое имя. Он брал ее измором. Наконец в Боузмене она сдалась. Имя у нее оказалось самым что ни на есть заурядным: Мэри Робертс. В гостиничном ресторане они заказали пирог с ревенем.
Я знаю твой секрет, сказал охотник. Ноги в гробу – это ноги манекена. А ты просто сворачиваешься клубком и дергаешь за леску, чтобы эти болванки двигались.
Она рассмеялась: значит, это твоя профессия – преследовать девушку по четырем городам, чтобы уличить ее в обмане?
Нет, ответил он, моя профессия – охота.
Так-так. Охота. А в свободное время чем занимаешься?
Думаю об охоте.
Девушка вновь рассмеялась.
Ничего смешного, сказал он.
Ты прав, улыбнулась она, у меня похожая привычка. Постоянно думаю о магии, даже во сне.
Он нервничал, изучал содержимое своей тарелки, с трудом находил слова. Ужин продолжался.
Но я хочу большего, вдруг сказала она, доедая второй кусок пирога. Голос ее стал тихим и серьезным. Магия живет у меня внутри. Я не хочу, чтобы Тони Веспуччи всю жизнь распиливал меня напополам.
Кто бы сомневался, сказал охотник.
Я знала, что ты поймешь.

Но следующей зимой иллюзион снова приехал в Грейт-Фоллз, и Веспуччи снова распиливал ее пополам в таком же фанерном гробу. А год спустя – еще раз. Оба раза охотник водил ее в закусочную «Биттеррут», где она съедала два куска пирога. Больше всего ему нравилось смотреть на нее за едой: как подрагивает при глотании горло, как аккуратно выскальзывает из ее губ ложечка, как падает на ухо прядь волос.
А потом ей исполнилось восемнадцать, и после традиционного пирога она согласилась поехать к нему в охотничий домик, за сорок миль от Грейт-Фоллз, вверх по реке Миссури, а оттуда на восток, в долину Смит-Ривер. С собой она взяла только дамскую сумочку из искусственной кожи. Пикап вилял из стороны в сторону, его заносило на нерасчищенных дорогах, а она, казалось, даже не брала в голову, что этот человек везет ее неведомо куда, что они вот-вот увязнут в снегу и она замерзнет насмерть в своей легкой курточке, наброшенной поверх сверкающего платья ассистентки фокусника. Изо рта валил пар. Температура воздуха опустилась до минус двадцати. Вскоре дороги заметет пурга, и до весны они станут непроходимыми.
На стенах его хижины висели шкуры и старые охотничьи ружья. Он открыл подпол, чтобы показать ей свои припасы на зиму: копченую форель, ощипанных фазанов и подвешенные на крюках оковалки мороженой оленины.
На двоих таких, как я, хватит, сказал он.
Она разглядывала книжную полку над камином. Монографию о повадках тетерева, подшивку журналов о нагорных птицах, толстый фолиант с одним лишь словом на корешке: «Медведь».
Ты не очень устала? Хочешь, кое-что покажу?
Он дал ей зимний комбинезон, пару кожаных снегоступов – и повел слушать гризли.
На снегоступах она держалась вполне уверенно, разве что слегка неуклюже. В нестерпимый мороз под ногами скрипел снег. Медведь каждую зиму обосновывался в дупле гигантского кедра, чью верхушку снесло ураганом. В звездном свете толстый трехпалый комель тянулся вверх из земли, как черная лапа какого-то жуткого посланца из мира иного.
Они опустились на колени. Над головой остриями ножей сверкали злые белые звезды.
Приложи ухо вот сюда, шепнул он.
Слова растворились в ледяном воздухе. Прильнув к исклеванному дятлом стволу, они слушали, глядя друг на друга. Через минуту она услышала… услышала нечто вроде протяжного, усталого вздоха. Это ее поразило. Прошла еще минута – и вздох повторился.
Хочешь – посмотрим, зашептал охотник, только осторожно. Он хоть и в спячке, но может проснуться даже от хруста сухой ветки.
Он принялся раскапывать снег. Девушка застыла с открытым ртом и во все глаза наблюдала за происходящим. Наклонившись, охотник откидывал снег себе за спину. Вырыв яму примерно метровой глубины, он докопался до толстой корки льда, закрывающей вход в дупло. Аккуратно отколол куски льда, отложил их в сторону. Отверстие было темным, как лаз в черный грот подземного мира. На нее дохнуло запахом медведя… запахом мокрой псины, запахом лесных грибов. Охотник разворошил охапку листьев. Под ней обнаружился черный мех.
На спине лежит, прошептал охотник, это его брюхо. А вот тут передние лапы. Он указал куда-то вверх.
Придерживаясь за его плечо, она опустилась на колени прямо в снег. У нее приоткрылся рот, широко распахнутые глаза не смели моргнуть. В небе таяла падающая звезда.
Хочу его потрогать. Среди молчания голых кедров голос ее прозвучал резкой, чужеродной нотой.
Тише ты, шикнул он, не кричи. И помотал головой: нельзя.
На одну секунду!
Нет! – прошипел он. Спятила, что ли?
Он стряхнул со своего плеча ее руку. Зубами она стянула варежку с другой руки и потянулась к зверю. Охотник хотел этому помешать, но потерял равновесие и упал, схватив лишь ее варежку. А теперь в ужасе смотрел, как она кладет ладони с широко расставленными пальцами на покрытую густой шерстью грудину медведя. А после, наклонившись, она вдруг прильнула губами к шкуре зверя. Шерсть щекотала ей лицо, она чувствовала, как подрагивают медвежьи ребра, как в легкие входит воздух, как бежит по венам кровь.
Хочешь знать, что ему снится? – спросила она. Ее голос эхом отозвался где-то в искореженных сучьях дерева. Охотник достал нож.
Ему снится лето. Ежевика, форель. Снится, как он чешет бока о речную гальку.

Когда они вернулись в хижину и охотник затопил камин, она сказала: вот бы залезть к нему в берлогу. Чтобы он обхватил меня лапами. А я бы притянула его к себе за уши и целовала в закрытые глаза.
Охотник смотрел, как огонь пожирает дрова. Три года он ждал этого момента. Три года мечтал о ней, глядя на огонь. Но почему-то реальность разошлась с ожиданием. Он ждал охоты, наподобие той, когда ты часами утопаешь в грязи с карабином в руках и высматриваешь голову сохатого, которая расчерчивает рогами небо. А после выстрела все стадо с шумным вздохом уносится вниз по склону. К неопределенности он не привык; другое дело, когда выстрелил, подобрал дичь – и будь доволен. Но в этот раз все обернулось иначе. Он не мог принимать никаких решений: той пули, которую можно выпустить, а можно оставить в стволе, у него не было. Пуля затерялась где-то в прошлом, когда он был на три года моложе и стоял у окна христианской церкви, прижатый к стеклу ветром или какой-то еще более могущественной силой.
Оставайся со мной, шепнул он ей и огню. На зимовку.

Брюс Мейплз все гонял соломинкой лед.
Я, кстати, декан спортивного факультета.
Да, вы упоминали.
Серьезно? Из головы вылетело. В свое время легкоатлетов тренировал. Барьеристов.
Барьеристов, задумчиво повторил охотник.
Так точно!
Охотник внимательно смотрел на собеседника. Что он здесь забыл, этот Брюс Мейплз? Какие причуды или страхи двигали им и всеми этими людьми в строгих костюмах и черных платьях? Почетный президент О’Брайен скелетом замер в углу; подходившие каждые несколько минут гости пожимали ему обе руки.
Вам, думаю, известно, обратился охотник к Мейплзу, что волки – заправские барьеристы. Иногда их преследователь доходит до того места, где следы исчезают. Просто испаряются. Как будто вся стая взобралась на дерево – и с глаз долой. А след обнаруживается метрах в десяти-двенадцати от места исчезновения. Раньше считалось, что это нечистая сила: летучие волки. На самом-то деле они не летают, а всего лишь прыгают. Совершают один грамотный, согласованный прыжок.
Брюс обводил глазами зал. Надо же, сказал он, впервые слышу.

И она осталась. Когда они впервые занялись любовью, она так кричала, что на крыше завыли койоты. Он скатился с нее весь в поту. Койоты до утра кашляли и хихикали, как заигравшиеся в саду дети, а его всю ночь мучили кошмары.
Тебе снилось три сна, и во всех ты был волком, сказала она. Ты осатанел от голода и бежал в лунном свете.
С чего она взяла? Он сам ничего такого не помнил. Вероятно, разговаривал во сне.
Температура в декабре не поднималась выше минус пятнадцати. Река замерзла, такого прежде не наблюдал даже он. В Рождественский сочельник он доехал до самой Хелены, чтобы купить Мэри фигурные коньки. А рождественским утром, укутавшись в меха, они вдвоем пошли на реку кататься. Она уцепилась за него сзади, и они заскользили сквозь голубой рассвет. Белая полоса реки растворялась где-то впереди. На ветке ухал филин и круглыми глазами смотрел в их сторону.
С Рождеством тебя, филин! – крикнула она.
Филин в ответ расправил крылья и, спорхнув с ветки, тут же исчез в чаще леса.
На расчищенной ветром излучине им попалась мертвая цапля, вмерзшая по голень в лед. Птица явно сдалась не сразу: сначала долбила клювом ледяную корку, а потом свои собственные тонкие чешуйчатые ноги. Умерла она стоя, сложив крылья и раскрыв клюв в последнем отчаянном крике. Ноги двумя тростинками прорастали сквозь льдину. Мэри упала на колени и заглянула в холодные мутные глаза.
Птицу не вернуть, мягко сказал он. Пошли дальше. Не то сама тут окоченеешь.
Нет, заупрямилась она. Сняв варежку, закрыла птице клюв. И вдруг закатила глаза.
Ничего себе, выговорила она, я ее чувствую.
Прошло несколько минут. Охотник стоял без движения и не решался торопить жену, хотя по ногам уже поднимался холод. На ветру ее голая рука посинела.
Наконец она поднялась. По ее просьбе он извлек птицу из ледового капкана, орудуя коньком, и похоронил в сугробе.
Той ночью она лежала пластом без сна. Он точно не знал, что ее тревожит, но подозревал, что и ему не дает покоя то же самое. Мертвой птице ничем не поможешь, выговорил он. Хорошо, что мы похоронили эту цаплю, но не сегодня завтра ее учует и откопает какое-нибудь зверье.
Он поймал тот же взгляд широко распахнутых глаз, как тогда, когда она прикасалась к медведю.
Когда я дотронулась до цапли, начала она, мне стало ясно, куда она летела.
Что?
Я увидела, куда она попала после смерти. На берег озера, с множеством других цапель. Сотни, и все смотрели в одну сторону. Был рассвет, и они смотрели, как на другом берегу над деревьями встает солнце. Я видела это совершенно отчетливо, как будто и сама была среди них.
Перевернувшись на спину, он изучал игру теней на потолке.
На тебя зима плохо действует, сказал он.
Утром он принял решение ежедневно выводить ее на прогулку. Это было его давнее правило: выходи на улицу каждый день, а иначе зима лишит тебя рассудка. Каждую зиму газеты трубили о женах фермеров, которые сходили с ума в четырех заснеженных стенах, а потом избавлялись от мужей с помощью шила или мясницкого ножа.
На следующий вечер он повез ее в Свитграсс, близ канадской границы, чтобы показать северное сияние. Вдалеке занимались колоссальные фиолетовые, янтарные и бледно-зеленые полосы. Над горными кряжами пульсировали очертания, напоминающие соколиную голову, косынку и крыло. Выходить из кабины пикапа они не стали, а только подставляли колени потоку тепла от автомобильной печки. За разноцветным свечением пылал Млечный Путь.
Гляди, до чего похоже на ястреба! – воскликнула она.
Северное сияние, объяснял он, возникает под воздействием магнитного поля Земли. Солнечный ветер, пролетая мимо нашей планеты, придает ускорение заряженным частицам. Желто-зеленым светится кислород. Красно-фиолетовым – азот.
Да нет же. Она покачала головой. Красный – это ястреб. Видишь клюв? Крылья?

Хижину осаждала зима. Каждый день они выходили на прогулку. Он показывал ей, как зимуют сотни божьих коровок, сбившихся в оранжевый ком внутри прибрежной ложбины; как лягушки в спячке промерзают в иле, чтобы с весной оттаять. Когда он потревожил пчелиное гнездо, пчелы, недовольные внезапным вторжением, лениво зажужжали в поисках тепла. Он дал ей в ладони этот шар, она закатила глаза и потеряла сознание. Лежа на снегу, она видела все их сны разом, яркие, как на подбор, зимние грезы рабочих пчел: солнечные тропки, идущие среди шипов к соцветиям дикой розы, и полнящиеся медом соты.
Каждый день она открывала в себе новые способности. Незнакомая, обостренная чувствительность бурлила у нее в крови, как соки давно посаженного, но только сейчас проснувшегося сеянца. Чем больше животное, тем сильнее становилось ее потрясение. А уж падаль и вовсе была настоящей кладезью всяческих видений, мало-помалу терявших силу, наподобие поочередно перерезаемых пут. Она стягивала варежки и дотрагивалась до мертвых летучих мышей, саламандр, до выпавшего из гнезда еще теплого ярко-красного птенца кардинала. Под валуном зимовало с десяток садовых ужей: свернулись клубком, веки сомкнуты, языки не высовываются. Стоило ей прикоснуться к замерзшему насекомому, к рептилии в состоянии зимней спячки, да к чему угодно, что еще недавно летало или ползало, как у нее закатывались глаза, а по телу мурашками пробегали видения этих созданий и их рая.
Так прошла их первая зима. Он смотрел в окно и видел на замерзшей реке следы волков, видел сов, которые с дерева высматривали добычу, и хотел отбросить накрывшее землю одеяло снега полутораметровой толщины. А она видела всякую спящую под корягами живую тварь, чьи сны трепетали в небе, как северное сияние.
У него в сердце занозой сидела любовь; в пору весенней распутицы они поженились.

Брюс Мейплз ахнул, когда наконец прибыла жена охотника. Скромно потупив глаза и цокая каблучками по граниту, она уверенно, как цирковая кобылка, прогарцевала в парадную гостиную. Охотник не видел жену лет двадцать; она сделалась более утонченной, менее нервной и, как почему-то показалось охотнику, от этого сильно проиграла. Вокруг глаз появились морщины, а при ходьбе она огибала предметы обстановки, словно боялась, как бы ее не схватил за лацканы стол или шкаф. Никаких украшений, даже обручального кольца на ней не было – только этот строгий черный костюм. Двубортный.
Она взяла со стола именной бейдж. Все присутствующие оборачивались на нее посмотреть, но тут же отводили глаза. Охотник понял, что гвоздем программы на этом сборище будет вовсе не почетный президент О’Брайен, а она. В каком-то смысле ей тут поклонялись. Для университетской верхушки такие мероприятия были не внове: сдержанный бармен, девушки в смокингах, большие коктейли со льдом. А пирога ей дать слабо? – подумал охотник. Пирога с ревенем. Или показать спящего гризли.

Гостей пригласили за узкий и очень длинный стол: с одной стороны штук пятнадцать стульев с высокими спинками, столько же с другой и по одному в торцах. Охотника посадили за несколько мест от жены. В конце концов она удостоила его взглядом, в котором сквозило узнавание и даже тепло, но тут же отвела глаза: как видно, сочла его стариком. И больше в его сторону не смотрела.
Повара в крахмальных белых колпаках вносили луковый суп, креветки с чесночным соусом, паровую лососину. Соседи по столу вполголоса сплетничали о незнакомых охотнику людях. Он смотрел в окно, на снегопад.

Река вскрылась; в сторону Миссури огромными блюдцами поплыли льдины. В распахнутые окна хижины врывались журчащие звуки высвобождения, таяния и бегущей воды. Охотник почувствовал знакомое волнение, нетерпение души, которое заставляло его вскакивать в розовых лучах рассвета, хватать удочку и спешить к реке. В бурой воде зашевелилась форель, сама не своя до первых весенних насекомых. Скоро телефон в хижине раскалился от звонков – с началом сезона всем требовался проводник.
Случалось, клиент изъявлял желание добыть пуму или поохотиться с собаками на пернатую дичь, но в конце весны и в течение лета всегда был велик спрос на форель. С восходом солнца, прихватив термос кофе, охотник уже мчался забирать очередного клиента: адвоката, вдовца, политика – какого-нибудь любителя местной красной рыбы. Едва развязавшись с одним клиентом, тут же спешил на разведку по заказу следующего. Иногда выбор места ловли затягивался до сумерек, а то и до глубокой ночи: опустившись на колени в ивах, он ждал, когда поднимется форель. От него несло рыбьими потрохами; он будил жену, чтобы по горячим следам рассказать, как лосось прыгал с пятиметрового водопада, а радужная форель упрямо забивалась под корягу.
Наступил июнь; его жена маялась от одиночества и скуки. Она уходила в лес, правда недалеко. Дремучая, трепетная летняя чаща ничем не напоминала о кладбищенской зимней неподвижности. Дальше, чем за шесть-семь метров, уже ничего не было видно. Сон всякой живности стал коротким; на каждом шагу что-то выбиралось из коконов, расправляло крылья, жужжало, спаривалось, приносило потомство, нагуливало вес. В реке плескались медвежата. Горластые птенцы требовали червячков. А она тосковала по ледяной стуже, долгому зимовью зверей, пустому небу и костяному стуку лосиных рогов о деревья. В августе она пошла посмотреть, как муж с очередным клиентом забрасывают блесну; леска описывала над рекой круги, будто ворожила. Охотник научил жену потрошить рыбу прямо в воду, чтобы не было запаха. Она вспарывала рыбье брюхо, а потом разглядывала кишки, которые разматывались в речном потоке, и свои запястья, на которых медленно угасали предсмертные, исступленные видения форели.
В сентябре к ним потянулись любители крупной дичи. Каждый заказывал свое: кто лося, кто антилопу, кто оленя, кто лань. Одни хотели увидеть гризли, другие – выследить росомаху, а кое-кто даже рвался пострелять канадских журавлей. Иные требовали для украшения своего жилища голову матерого вапити с раскидистыми рогами. С промежутками в несколько дней охотник возвращался в хижину, распространяя вокруг себя запах крови, и заводил рассказы о тупости клиентов, об одном толстяке из Техаса, не сумевшем из-за одышки взобраться на пригорок, чтобы оттуда сделать выстрел. О маньяке из Нью-Йорка, который утверждал, что приехал только пофотографировать медведей, а сам выхватил из-за голенища пистолет и открыл стрельбу по медведице и двум медвежатам. Каждый вечер жена замывала на охотничьем комбинезоне кровь, наблюдая, как в речной воде пятна из ржавых становятся красными, а под конец розовыми.
Теперь он пропадал на охоте семь дней в неделю, круглыми сутками; времени хватало лишь на то, чтобы нарубить фарш для колбасы или нарезать мясо для жаркого, почистить ружье, освободить мешок для дичи, ответить на телефонные звонки. Жена плохо понимала суть его занятий – догадывалась, правда, что он любит бродить по долине, глазеть на воронов, зимородков и цапель, на койотов и рысей – и охотиться едва ли не на всю остальную живность. В том мире, сказал он ей однажды, туманно махнув рукой в сторону Грейт-Фоллз, порядка нет – в городах, лежащих к югу. А в наших краях есть. Тут я вижу такое, что тамошним людишкам вовек не встретится, а потому они ко многим вещам слепы. Ей не требовалось особого воображения, чтобы представить его через пятьдесят лет: он будет все так же зашнуровывать ботинки, уходить с ружьем, знать, что где-то простирается целый мир, и в конце концов умрет вполне довольным, так и не повидав ничего, кроме этой долины.
Она приучила себя засыпать днем часа на три, а то и дольше. Сон, как она поняла, – это просто навык, сродни любому другому: точно так же учишься лежать в ящике, который распиливают пополам, или читать видения мертвого дрозда. Ей не могли помешать ни жара, ни шум. Пусть в защитную сетку билось комарье, пусть в дымоход залетали шершни, пусть в южные окна нещадно палило солнце – она проваливалась в сон. И когда охотник, усталый, с пятнами крови на руках, осенними вечерами вваливался в дом, жена спала без просыпу. Ветром уже срывало с тополей листву – рановато, думал он. А сам ложился рядом и брал в ладони ее спящую руку. Оба они жили во власти неодолимых сил: ноябрьского ветра, вращения Земли.

Злее той зимы он не знал: после Дня благодарения долину завалило снегом, пикап оказался под двухметровыми сугробами. Телефонная линия отключилась в декабре и бездействовала до апреля. С приходом января задул чинук, а следом грянули лютые морозы. Снег сковало ледяной коростой толщиной в ладонь. На фермах южнее охотничьего домика погибала скотина – просто истекала кровью, раздирая кожу ледяными зазубринами. Олени, проваливаясь копытцами под наст, задыхались в снегу. На склонах пестрели кровавые прожилки.
По утрам он стал находить следы койотов у двери в погреб: от запаса мороженой провизии зверей отделяли только хлипкие доски. Чтобы укрепить дверь, пришлось набить поверх деревянных филенок печные противни. Дважды он просыпался оттого, что койоты скребли когтями по металлу, и выбегал наружу, отпугивая их криком.
Куда ни глянь, отовсюду подступала смерть, и отнюдь не благостная: рухнувший на снег лось, изможденная лань, поскользнувшаяся, как пьяный скелет, чтобы уже не подняться. По радио сообщали о повсеместном падеже скота на окрестных ранчо. Каждую ночь ему снились волки, целая стая: он бежал вместе с ними, перелетал через ограждения и впивался зубами в еще не остывшую на снегу плоть домашней скотины.
А снегопад все не прекращался. В феврале он три раза вскакивал по ночам, заслышав койотов прямо под домом, и на третий раз не смог распугать их одним лишь криком: пришлось схватить нож и арбалет и выбежать босиком на снег, морозя ступни. Теперь звери сделали подкоп под дверью, а потом прогрызли и прокопали лаз в мерзлой земле, под фундаментом. Дверь перекосило; ему не оставалось ничего, кроме как снять засовы и оставить створку болтаться на ветру.
Один койот, чем-то подавившись, закашлялся. Другие суетились и пыхтели. Было их штук десять. А у него против них нашлись только стрелы на оленя вапити: алюминиевое древко и широкий зазубренный наконечник. Затаившись на корточках у темного лаза (другого пути к отступлению у зверья не было), он сжимал в руках арбалет в полной растяжке, со вложенной в него стрелой. Над головой у него слышалась тихая поступь жены. Один койот все кашлял. Охотник стал методично выпускать стрелы в темноту. Первая стрела вонзилась в заднюю стенку погреба, зато другие впивались в живую плоть. Он расстрелял весь колчан: дюжину стрел. Пронзенные койоты истошно визжали. Трое-четверо бросились на него; он оборонялся ножом. Хищные зубы до кости прокусывали ему руку, горячее дыхание обжигало щеки. Нож кромсал ребра, хвосты, головы. Его мышцы кричали от боли. Койоты разъярились. Из запястья, из бедра у него хлестала кровь.
Снизу, из подвала, до нее доносились душераздирающие вопли раненых койотов, хрипы и проклятья не сдающегося мужа. Можно было подумать, в погребе открылся люк из преисподней, откуда хлынуло самое свирепое зло. Опустившись на колени перед камином, она чувствовала, как сквозь половицы возносятся в небо души койотов.

Весь в крови, с глубокой раной на бедре, он, даже не перекусив, целый день откапывал из-под снега свой пикап. Без съестных припасов их ждала верная смерть; вся надежда была на этот грузовичок. Под колеса пришлось подложить куски шифера и древесной коры, а из-под днища вышвырнуть гору снега. В конце концов, уже в потемках, он кое-как завел двигатель и вытолкал пикап на ледяную корку. На один прекрасный краткий миг пикап заскользил по насту, отражая окнами сияние звезд; колеса крутились, движок урчал, а в свете фар будто разворачивалась настоящая дорога. Потом наст провалился. Медленно, мучительно охотник стал откапывать автомобиль заново.
Напрасный труд. Машина в любом случае уходила под снег – не сейчас, так через пару миль. Наст не мог выдержать такой тяжести. Двадцать часов он без продыху вытаскивал машину из двухметровых заносов. Три раза она уходила в снег по самые окна. Пришлось ее бросить – в десяти милях от дома и в тридцати от города.
Из срубленных веток он развел слабый, дымный костерок и попытался устроиться на ночлег, но заснуть не смог. От огня снег начал таять, вода тонкими ручейками текла к охотнику, но замерзала на полпути. Мерцающие над головой созвездия никогда еще не были так холодны и далеки. В полудреме он видел, как поодаль от костра, в темноте, рыскают отощавшие, голодные волки. Сквозь завесу дыма на снег приземлился ворон и запрыгал в его сторону. Впервые в жизни охотник понял, что сейчас умрет, если не согреется. Тогда он собрался с силами, развернулся и на четвереньках пополз к дому. Вокруг себя он физически ощущал волков: от них пахло кровью, а когтистые лапы скребли наст.
В полубессознательном состоянии он провел в пути ровно сутки, передвигаясь то на ногах, то ползком. Временами он грезился себе волком, временами – трупом. Когда же наконец он добрался до охотничьего домика, на крыльце не оказалось ничьих следов, никаких признаков того, что жена выходила на улицу. Дверь погреба по-прежнему болталась нараспашку, а кругом валялись щепки филенок и откосов, как будто из подвала вырвался сам дьявол, чтобы тут же умчаться во мрак.
Она стояла на коленях в каком-то ступоре, с заледенелыми волосами. Из последних сил он развел огонь и залил ей прямо в горло кружку теплой воды. А уже проваливаясь в сон, увидел себя со стороны – в рыданиях обнимающего полумертвую от переохлаждения жену.

У них оставалась только мука и банка мороженой клюквы; в кухонных ящиках завалялось несколько крекеров. Он выходил на улицу только для того, чтобы наколоть дров. Когда ей удавалось заговорить, голос звучал глухо, будто издалека. Мне снились удивительные сны, шелестела она. Я видела, куда уходят после смерти койоты. Я теперь знаю, куда уходят пауки, гуси…
Снег валил не переставая. Охотник заподозрил, что во всем мире наступил ледниковый период. Ночь тянулась без конца и без края, дневной свет угасал в мгновение ока. Планета грозила превратиться в белую, непримечательную сферу, затерянную в пространстве. Стоило ему подняться на ноги, как зрение покидало его медленными, тошнотворными потеками цвета.
Вдоль всего крыльца с карнизов до самой земли свисали сосульки, которые ледяными столбами забаррикадировали дверь. Чтобы выбраться наружу, приходилось прорубать себе путь топором. Он выходил с фонарями порыбачить, лопатой расчищал тропинку к реке, сверлил ручным буром лед и в ознобе сидел над лункой, дергая за мормышку с шариком теста. Изредка он притаскивал в хижину на коротком снегоступе замерзшую по дороге форель. Случалось, они ели белку, зайца; однажды он приволок издохшего от голода оленя, раздробил и выварил кости, а потом размолол их в муку; но бывало и так, что, кроме пригоршни шиповника, ему не попадалось ничего. В худшие дни марта он выкапывал из-под снега камыш и отваривал выскобленные корневища.
Она почти ничего не ела и спала по восемнадцать-двадцать часов в сутки. А когда просыпалась, царапала что-то на листках из блокнота и при этом цеплялась за одеяла, будто они поддерживали в ней жизнь. В самом центре слабости, как ей стало ясно, таится сила; на дне самой глубокой ямы есть клочок земли. На пустой желудок, в молчании тела, без постоянной заботы о житейских делах она совершала важные открытия. Было ей всего девятнадцать лет; за время замужества она сбросила пять кило. От нее остались кожа да кости.
Охотник полистал ее заметки-грезы, но они читались как бессмысленные верлибры и никак не помогали ему понять ее.

Улитка, писала она, катается по травинке в дождливый день.
Сова: глазеет на зайца, будто свалилась с Луны.
Жеребец: скачет по долине вместе с братьями.

Он не мог себе простить, что притащил ее сюда и запер на всю зиму в этой хижине. Зима лишала ее рассудка, да и его тоже. Но за все, что с ней приключилось, он винил только себя.

В апреле температура поднялась выше нуля, а вскоре подскочила выше двадцати градусов. Охотник приторочил к рюкзаку запасной аккумулятор и пошел откапывать грузовик. На это потребовался целый день. В лунном свете он малой скоростью двинулся в обратный путь по заболоченной дороге, вошел в дом и спросил, не хочет ли она завтра с утра прокатиться в город. К его удивлению, она ответила согласием. Они согрели воды, искупались в ванне и достали одежду, к которой не притрагивались полгода. Чтобы брюки не сваливались, ей пришлось подвязать их бечевкой.
Сидя за рулем, он ликовал оттого, что она рядом, что они едут по открытой местности, а над верхушками деревьев светит солнце. С приходом весны долина прихорашивалась. У него на языке вертелось: смотри-ка, вон там через дорогу ковыляют гуси. Долина живет. Даже после такой зимы.
Она попросила высадить ее у библиотеки. А он поехал дальше и накупил съестного: дюжину коробок замороженной пиццы, картофель, яйца, морковь. И чуть не расплакался при виде бананов. Прямо на парковке он залил в себя два литра молока. Когда он приехал за ней в библиотеку, выяснилось, что она успела оформить абонемент и взяла двадцать книг. На обратном пути они зашли в «Биттеррут» поесть гамбургеров и пирога с ревенем. Она съела три куска. А он смотрел, как она ест, как ложка аккуратно выскальзывает у нее из губ. Жизнь налаживалась. Это уже походило на то, о чем он мечтал.
Что ж, Мэри, думаю, мы выстояли, сказал он.
Обожаю пирог, откликнулась Мэри.

Как только линии коммуникаций были восстановлены, в хижине начал звонить телефон. Охотник возил клиентов на рыбалку вниз по течению реки. А его жена сидела на крыльце и запоем читала.
Вскоре городская библиотека в Грейт-Фоллз уже перестала удовлетворять ее аппетиты. Ей требовались другие книги: очерки по магии, учебники чародейства и волшебства – их приходилось выписывать из Нью-Гэмпшира, Нового Орлеана, даже из Италии. Раз в неделю охотник ездил в город и выкупал на почте очередную порцию книг: «Arcana Mundi» «Словарь прорицателя», «Эталон чародейства», «Оккультные учения древних». Открыв наугад ту, что попалась под руку, он прочел: «…принесите воды, обвяжите вокруг своего жертвенника мягкую тесьму, сожгите на свежих ветках и ладане…»
Она окрепла, набралась сил, больше не спала днями напролет, укрывшись шкурами. Вскакивала раньше мужа, чтобы сварить ему кофе, и тут же утыкалась носом в книгу. Ела вдоволь мяса и овощей, расцвела, волосы приобрели здоровый блеск, щеки зарумянились, глаза светились. После ужина он смотрел, как она читает у печки: в волосы вплетены перья черного дрозда, с шеи свисает клюв цапли.
В один из воскресных дней ноября он устроил себе выходной, и они пошли кататься на лыжах. На глаза им попался олень вапити, замерзший насмерть в канаве; стоило им подъехать к его останкам, как вокруг расшумелись вороны. Опустившись на колени, жена охотника положила руку на обтянутый кожей олений череп. У нее закатились глаза.
Вот так, выдохнула она. Я его чувствую.
Что ты там чувствуешь? – переспросил охотник. Что, скажи на милость?
Она содрогнулась.
Чувствую, как из него уходит жизнь. Я знаю, куда он направляется и что видит.
Быть такого не может, запротестовал охотник. Это все равно как утверждать, будто ты знаешь, какие мне снятся сны.
Я и правда знаю. Тебе снятся волки.
Да ведь этот олень испустил дух по меньшей мере сутки назад. Он больше никуда не направляется. Разве что в желудки воронья.
Могла ли она ему объяснить? Могла ли просить его понять такие вещи? И кто вообще способен это понять? Книги не давали ей ответов на эти вопросы.
Теперь она не сомневалась: грань между сном и явью, между жизнью и смертью настолько тонка, что иногда и вовсе исчезает. Особенно зимой. Зимой у них в долине жизнь и смерть различались не так уж сильно. Сердце впавшего в спячку тритона промерзает насквозь, но рептилию можно отогреть в ладонях и разбудить. Для тритона вообще нет никакой грани, нет ни врат, ни реки Стикс, есть только полоска между жизнью и смертью, как заснеженный перешеек меж двух озер: место, где озерные жители нет-нет да и столкнутся по пути на ту сторону, место, где есть одна лишь форма бытия – не жизнь и не смерть, место, где смерть – это лишь одна из возможностей, пучок зыбких видений, струйкой дыма поднимающихся к звездам. И все, что требуется, – это рука, теплая ладонь, прикосновение пальцев.

В феврале выдалось много солнечных дней, но по ночам пшеничные поля, дороги, крыши домов покрывала ровная ледяная глазурь. Охотник подбросил жену до библиотеки, а сам под лязг цепей на покрышках повернул обратно, вверх по реке Миссури, к Форт-Бентону.
Около полудня с моста через Сан-Ривер сорвалась снегоуборочная машина, которой управлял школьный приятель охотника Марлин Споукс; с двенадцатиметровой высоты бедняга упал в реку. Когда его вытащили из кабины, он уже не подавал признаков жизни. Сидевшая в читальном зале жена охотника с расстояния в квартал услышала, как снеговой плуг ударился о речное дно, – будто разом обрушились все опоры моста. Как была, в джинсах и футболке, она помчалась к месту аварии; там уже были спасатели-добровольцы – телефонист из Хелены, местный ювелир, мясник, даже не успевший снять фартук. Они кубарем скатились по крутому берегу и двинулись вброд через пороги, чтобы взломать дверь. Съехав по заснеженному склону прямо под мост, она тоже бросилась в воду. Мужчины вытащили Марлина из кабины и, спотыкаясь, понесли на берег. От их плеч и от искореженного капота снегоуборщика поднимался пар. Придерживаясь за локоть мясника и задевая ногой его ногу, жена охотника потянулась к лодыжке Марлина.
Как только ее палец коснулся тела водителя, у нее тут же закатились глаза и возникло одно-единственное видение: Марлин Споукс едет на велосипеде, а сзади в креслице сидит пристегнутый ребенок в шлеме – сын Марлина; сквозь солнечные блики отец с сыном катятся вниз по аллее под гигантскими раскидистыми деревьями. За волосы Марлина цепко ухватилась детская ручонка. За велосипедом поднимается туча опавшей листвы. Отражение мелькает в витрине магазина. Безмолвное видение разворачивалось медленно и текуче, как лента тяжелого шелка, но с такой мощью, что жена охотника вздрогнула. Это она сама крутила педали. Это в ее волосы вцепились детские пальцы.
Спасатели, которые прикасались либо к ней, либо к Марлину, увидели и почувствовали то же самое. Они предпочитали об этом помалкивать, но через неделю после похорон развязали языки. Вначале только шушукались вечерами в подвалах собственных домов, но Грейт-Фоллз – городок небольшой, секреты в подвале не запрешь. Прошло совсем немного времени – и об этой истории уже судачили повсюду: в супермаркете, на бензоколонках. Люди, которые прежде слыхом не слыхивали про Марлина Споукса и его сынишку, про жену охотника, про добровольцев-спасателей, теперь с видом знатоков рассуждали о произошедшем. Чтобы все это увидеть как наяву, вещал парикмахер, всего-то и требовалось до нее дотронуться. Небывалой красоты аллея, восторгался хозяин кулинарии. Гигантские, умопомрачительные деревья. Ощущение было такое, захлебывались билетерши городской киношки, что ты не просто катаешь на велосипеде родного сына, а что ты его любишь.

Охотник даже не припоминал, где впервые услышал эти толки. У себя в хижине он разжег печь и машинально перебрал стопу книг. Эта писанина была выше его понимания, а одна книжка и вовсе оказалась на чужом языке.
После еды жена охотника составила тарелки в раковину.
Уже и на испанском читаешь? – поинтересовался муж.
Ее руки так и застыли над раковиной. На португальском, сказала она. Но еще не все понимаю.
Он повертел в руках вилку. А где ты была, когда Марлин Споукс разбился?
Я помогала вытаскивать его из кабины. Только проку от меня, наверное, было мало.
Муж сверлил взглядом ее затылок и едва удерживался, чтобы не вонзить вилку в столешницу. И какие фокусы ты там показывала? Гипноз?
У нее напряглись плечи. В голосе зазвенела ярость. Чья бы… начала она, но тут же осеклась и забормотала: да какие там фокусы. Просто помогала вынести его на берег.
Когда у них в доме плавился от беспрестанных звонков телефон, охотник просто бросал трубку. Но звонившие не унимались: безутешная вдова, адвокат, поставленный защищать интересы осиротевшего ребенка, репортер «Грейт-Фоллз трибьюн». A потом в хижину заявился рыдающий отец Марлина Споукса и стал умолять жену охотника приехать в похоронный зал; в конце концов она дала согласие. Охотник решил, что отвезет ее сам. Не к лицу ей, заявил он, тащиться туда в одиночку. Во время траурной церемонии он под стоны радио сидел в кабине пикапа.
Меня переполняет жизнь, сказала она, когда муж подсаживал ее, всю мокрую от пота, в кабину пикапа. Прямо кровь в жилах бурлит. В ту ночь она лежала без сна, витая неизвестно где.
Теперь ее постоянно донимали звонками чужие люди – зазывали на похороны; она им перезванивала. Каждый раз охотник подвозил ее сам. Порой он так выматывался, набегавшись по следу оленя, что проваливался в сон, пока ожидал ее на парковке. А когда просыпался, видел, что она сидит рядом – волосы влажные, безумные глаза – и держит его за руку.
Тебе снилось, что ты в волчьей стае рвешь зубами лосося, говорила она. Рыбины бились на мелководье. Совсем недалеко от хижины.
Было уже за полночь, а вставать ему предстояло в четыре часа утра. Когда-то лосось и вправду шел сюда на нерест, сказал он. В годы моего детства. Рыбы такая прорва была, что хоть руками вытаскивай. Дорога тянулась через темные поля. Охотник старался говорить помягче. Скажи, что ты там делаешь? Только честно.
Приношу людям утешение. Даю возможность попрощаться с любимым человеком. Помогаю узнать нечто такое, чего без меня они бы никогда не узнали.
Нет, я о другом. Это же фокусы? Какие именно?
Она подняла руки ладонями кверху. Прикасаясь ко мне, они видят то же, что и я. Хочешь, в следующий раз пойдем вместе? Постоим, возьмемся за руки. Тогда сам поймешь.
Охотник промолчал. Сквозь лобовое стекло звезды казались приклеенными к небу.

Родственники покойных старались отблагодарить жену охотника деньгами, зачастую без этого ее просто не отпускали. Совали ей в карман долларов пятьдесят – сто, а один раз – целых четыре сотни. Она отрастила волосы и для пущего эффекта обзавелась амулетами: крылом летучей мыши, клювом ворона и пучком ястребиных перьев, связанных черенком табачного листа. Накопила полную коробку свечных огарков. А потом пристрастилась уезжать на выходные, пока муж еще спал, и научилась лихо крутить баранку. Где видела сбитое машиной животное – раздавленного дикобраза, покалеченного оленя, – останавливалась, выходила из пикапа и опускалась на колени. Прижимала ладонь к решетке радиатора, на которой нашли свою смерть сотни еще дымящихся насекомых. Менялись времена года. Половину зимы жена охотника вообще отсутствовала. Теперь они с мужем существовали по отдельности и даже не общались. В дальних поездках у нее возникало искушение свернуть с дороги, чтобы больше не возвращаться.
С наступлением первых оттепелей охотник выходил к реке, пытался забыться в ритме забрасываемой лески, в перестуке мелких камешков, уносимых потоком. Но даже на рыбалке он тяготился одиночеством. Казалось, все как-то разом отбилось от рук: машина, жена, течение жизни.
С приближением сезона охоты его одолела рассеянность. Он совершал непростительные оплошности: то вставал с наветренной стороны от оленя, то советовал клиенту выйти из засады на полминуты раньше, чем требовалось, отчего фазан успевал спокойно взлететь из кустов и неторопливо взмыть к небу. Когда клиент промазал и попал антилопе в шею, охотник устроил ему выволочку, стоя на коленях над тянувшимся по снегу кровавым следом. Ты хоть понимаешь, что наделал? – кричал он. Древко стрелы будет цепляться за каждый ствол, пока животное не загонят волки. Клиент налился кровью и засопел. Волки? – переспросил он. Да волков тут двадцать лет не видели.

Когда жена укатила не то в Батт, не то в Миссулу, охотник нашел в сапоге заначку: шесть тысяч долларов с мелочью. Отменив дела, он двое суток кипел, утюжил крыльцо, перерывал ее вещи, репетировал упреки. Завидев его с кипой банкнот, торчавших из кармана рубашки, она остановилась, не дойдя до порога и не сняв с плеча дорожную сумку, и только откинула назад волосы. Из-за его спины во двор падал свет.
Это нечестно, сказал он.
Она прошла мимо него в дом. Я помогаю людям. Занимаюсь любимым делом. Это меня окрыляет, разве ты не видишь?
Ты наживаешься на чужом горе. Люди скорбят, а ты выманиваешь у них деньги.
Они сами рвутся мне заплатить, ощетинилась жена. Я показываю им то, что они отчаянно хотят увидеть.
Это же афера. Обман.
Она вернулась на крыльцо.
Нет. Голос ее звучал спокойно и твердо. Это реальность. Точно такая же, как долина, река, деревья, твоя копченая форель в погребе. У меня особый дар. Талант.
Он фыркнул. Особый дар мошенницы. Талант воровки на доверии. Деньги полетели во двор. Их тут же разметало ветром по снегу.
Жена залепила ему пощечину. Как ты смеешь? – вскричала она. Кто ты такой, чтобы меня судить? Да тебе каждую ночь волки снятся.

На другой день к вечеру охотник куда-то ушел, и жена отыскала его по следам. Закутавшись в одеяло, он лежал на помосте для охоты на оленей. Одетый в белый камуфляж, он размалевал лицо черными тигровыми полосами. Часа четыре с гаком она просидела на корточках метрах в тридцати, вся взмокла и продрогла; внезапно с помоста просвистела стрела и вонзилась в грудь лани, которую жена охотника даже не заметила. С удивленно-загнанным видом лань осмотрелась, сорвалась с места и поскакала в чащу. Слышно было, как алюминиевое древко стрелы стучит о деревья, как лань продирается сквозь лесные заросли. Охотник на мгновение застыл в неподвижности, а потом спрыгнул на землю и пустился в погоню. Жена дала ему скрыться из виду и побежала следом.
Далеко бежать не пришлось. Крови было столько, что жена решила, будто он перестрелял целое стадо оленей, которые все устремились по этой тропе и теперь медленно лишались жизни. Лань, задыхаясь, лежала между двумя деревьями; из плеча у нее торчала тонкая стрела. По одному боку струилась густая до черноты кровь. Охотник опустился на колени над своей жертвой и перерезал ей горло.
Едва переставляя затекшие ноги, Мэри, одетая в парку, рванулась вперед из своего укрытия, добралась по снегу до все еще теплой лани и схватила ее за заднюю ногу. А другой рукой намертво вцепилась в запястье мужа. Нож еще торчал из горла животного, и, когда охотник вытащил лезвие, на снег тягуче потекла кровь. Видение лани уже билось в женском теле: пятьдесят оленей вапити по брюхо в воде переходят искрящийся на солнце ручей и тянутся к ольховым листьям, а один из самцов царственно поднимает голову, увенчанную короной рогов. Серебристая капля, свисающая с его морды, ловит солнечный луч и падает в реку.
Ты? – задохнулся охотник и выронил нож.
Изо всех сил он пытался вырваться, отползти, подняться с колен. Жена не отпускала: одна рука по-прежнему сжимала его запястье, другая держала за ногу лань. Охотник волок их по снегу, на котором оставалась кровавая полоса.
Ох, только и смог выдохнуть он.
Он чувствовал, как исчезает этот мир: крупитчатый снег, голые ветви. У него во рту был привкус ольховых листьев. Под животом струился золотистый ручеек, сверху падал свет. В глаза ему, не опуская царственной головы, смотрел вожак. Весь мир окрасился янтарем.
С последним рывком охотник высвободился. Видение тут же исчезло.
Нет, забормотал он. Быть такого не может.
Он потер запястье в том месте, где были ее пальцы, потряс головой, будто после удара. И побежал.
Жена охотника еще долго лежала в кроваво-снежном месиве, вбирая в ладонь тепло лани, пока наконец видение не растворилось, оставив ее в одиночестве. Она разделала животное тем же самым ножом и на своих плечах перенесла оковалки в хижину. Муж лежал в постели. Очаг не горел.
Не подходи ко мне, выдавил охотник. Не прикасайся.
Она развела огонь и уснула на полу.

Ее отлучки становились все более длительными; ей приходилось бывать и в частных домах, и на местах аварий, и на траурных церемониях по всей центральной Монтане. Настал момент, когда она развернула пикап на юг и никогда больше не возвращалась. В браке они прожили пять лет.

Два десятилетия спустя охотник, сидя в закусочной «Биттеррут», поднял взгляд к телевизору и увидел ее интервью. Жила она теперь на Манхэттене, объездила весь мир, написала две книги. И была нарасхват по всей стране.
Вы общаетесь с мертвыми? – допытывался репортер.
Нет, отвечала она, я помогаю людям. Я общаюсь с живыми. И даю им успокоение.
Что ж, проговорил в камеру репортер, я верю.
Купив в магазине ее книги, охотник проглотил их за один вечер. В своих стихах она описывала долину и обращалась к животным: ты, гневный койот, ты, красавец-олень.
Она съездила в Судан, чтобы прикоснуться к позвоночнику стегозавра, и написала о том, как была подавлена, ничего не почувствовав. По заказу одной телевизионной компании слетала на Камчатку, чтобы увидеть извлеченную из вечной мерзлоты лохматую переднюю ногу мамонта: в этот раз удача ей не изменила, и она описала все стадо большеногих мамонтов, которые шагают по илистой кромке воды и поедают водоросли. В нескольких стихотворениях даже встречались едва уловимые аллюзии на охотника: тягостное, кровавое присутствие, витающее где-то за гранью, как близкий шторм, как затаившийся в подвале убийца.
Охотнику было пятьдесят восемь. Двадцать лет – немалый срок. Долина медленно, но верно ужималась: ее прорезали шоссе, а гризли отправились на поиски более высоких мест. Лесорубы проредили едва ли не каждый доступный участок леса. По весне сточные воды от трелевочных дорог окрашивали реку в шоколадно-коричневый цвет. Охотник забросил попытки отыскать в этих краях волков, хотя они по-прежнему приходили к нему во сне и звали побегать под луной по замерзшим равнинам. Ни с одной другой женщиной он за эти годы не был. Склонившись над обеденным столом, охотник сдвинул в сторону книги жены, взял карандаш и черкнул ей письмо.
Неделю спустя к хижине подъехала машина почтовой службы «Федерал экспресс». Ему доставили ответ, написанный на тисненой бумаге торопливым деловым почерком.
«Послезавтра буду в Чикаго, – говорилось в записке. – В конверте авиабилет. Захочешь – приезжай. Спасибо за письмо».

После десерта ректор постучал ложечкой по бокалу и пригласил гостей вернуться в парадную гостиную. Бар был разобран, а на его месте стояли три гроба из полированного массива красного дерева. Тот, что по центру, был больше двух других. На крышках все еще белел снег (должно быть, гробы долго не вносили в помещение), который таял, оставляя на ковре темные круги. Вокруг прямо на ковре были разложены подушки. На каминной полке горела дюжина свечей. В столовой официанты позвякивали тарелками. Охотник прислонился к дверному косяку и наблюдал за смущенно входившими гостями: одни не выпускали из рук кофейные чашки, другие допивали водку или джин. В конце концов все расположились на полу.
Последней вошла жена охотника – элегантная женщина в черном костюме. Она опустилась на колени и жестом пригласила О’Брайена сесть рядом. Тот по-прежнему держался отчужденно и непроницаемо. У охотника снова сложилось впечатление, что этот человек явился из какого-то другого, бесплотного мира.
Господин почетный президент, начала жена охотника. Я знаю, для вас это тяжелое испытание. Кому-то может показаться, что смерть – это абсолютный исход, клинок, вонзенный в грудь. Однако природа смерти вовсе не подразумевает конца; это не темная скала, с которой мы бросаемся вниз. И я надеюсь показать вам, что это просто туман, куда можно заглянуть, чтобы потом отстраниться, это нечто познаваемое, с чем можно соприкоснуться, и не обязательно в страхе. С каждой смертью сокращается наша общая жизнь. Но смерть несет в себе особый смысл. Это всего лишь переход, подобный множеству других.
Она вошла в круг талого снега и открыла крышки гробов. С того места, где сидел охотник, не было видно покойников. Руки его жены, как птицы, порхали на уровне талии.
Сосредоточьтесь, продолжала она. Как следует сосредоточьтесь на том, что вам хотелось бы изменить; возможно, это дело прошлое, некий случай, который желательно повернуть вспять, какая-нибудь история – допустим, связанная с вашими дочерьми, какое-то мгновение, утраченное чувство, отчаянное желание.
Охотник закрыл глаза. И поймал себя на мысли о своей жене, с которой они стали бесконечно далеки, и о том, как он когда-то тащил ее по кровавому снегу вместе с умирающей ланью. А теперь, говорила его жена, припомните что-нибудь прекрасное, какой-нибудь дивный, солнечный миг, объединивший вас с женой и дочерьми. Ее голос убаюкивал. Под веками охотника ровным оранжевым светом разливались отблески горящих свечей. Он знал, что ее руки тянутся к останкам… к людям, лежащим в гробах. Подспудно он чувствовал, что ее внутренняя сила ощущается всеми в этом зале.
Его жена говорила еще о том, что красота и утрата суть одно целое, которое подчиняет мир своему порядку, и охотник чувствовал, как происходит нечто странное: его окутывала неведомая теплота, неуловимая аура, смутная и тревожная, словно легкое перышко. С обеих сторон кто-то искал его руки. Чужие пальцы переплетались с его пальцами. Он заподозрил, что она его гипнотизирует, но это уже не имело значения. Ему нечего было отгонять, нечего распутывать. Сейчас она оказалась у него внутри, ощупью находя себе дорогу.
Голос ее угас, и охотника будто вознесло к потолку. Воздух мягко перетекал в легкие и так же мягко струился наружу; в руках, которые за него держались, пульсировало тепло. Взору предстало появляющееся из тумана море. Безмятежная гладь поблескивала, как надраенный металл. Дюны щекотали ему голени травинками, ветер гладил по плечам. Море было необычайно ярким. Над дюнами сновали пчелы. Вдали ржанка ныряла за рачками. Он знал: где-то совсем близко две девчушки строят песчаный замок; до его слуха долетала их песня, негромкая и мелодичная. С ними была мать, которая расположилась под тентом, поджав под себя одну ногу и вытянув другую. Она пила чай со льдом, и охотник ощущал во рту его вкус: терпкий, сладкий, с ноткой мяты. Тело дышало каждой клеткой. Он превратился в этих девчушек и одновременно в их мать и отца, в ныряющую птицу, в хлопотливых пчел. С морским течением он стремился вперед, щедро растворялся и вплывал в этот мир, как самая первая живая клетка – в безбрежное синее море…
Открыв глаза, он увидел льняные шторы и опустившихся на колени женщин в платьях. На лицах многих присутствующих, в том числе О’Брайена, и ректора, и Брюса Мейплза, блестели слезы. Его жена склонила голову. Охотник мягко высвободился из хватки уцепившихся за него рук и направился в кухню, вдоль моек и стопок посуды. А оттуда вышел через боковую дверь на длинную открытую галерею, уже занесенную снегом.
Его потянуло туда, где пруд, где купальня для птиц и живая изгородь. У кромки водоема он остановился. Снег падал неспешно и легко; в отраженном сиянии вечернего города облака будто сами светились изнутри. В здании было темно, и только двенадцать горящих свечей, подобно крошечному, угодившему в ловушку созвездию, подрагивали и мигали за оконным стеклом.
Вскоре на галерею вышла его жена, прошагала по снежному покрову и спустилась к пруду. Он заранее приготовил слова, которые хотел ей сказать: о том, что наконец-то поверил, что бережно хранил память о ней, что благодарен за этот повод вырваться из долины – пусть хотя бы на сутки. Что волки покинули те края, а может, никогда там и не водились, но по-прежнему приходят к нему во сне. И могут бегать истово и свободно – а что еще нужно? И она бы поняла. Она уже поняла – задолго до него.
Но он боялся заговорить. Мысль, облеченная в слова, грозила разметать по ветру, словно белый хохолок одуванчика, робкие связующие нити. Так они и стояли вдвоем, а облака роняли на них снежные хлопья, которые тут же таяли в пруду, где трепетали два отражения, как двое живых людей под куполом параллельной вселенной; но в конце концов он протянул руку и сжал ее ладонь.