Моя жизнь - совокупность моих выборов, а не чьих-то преступлений.
Слоганы книги: " Наши мечты должны знать, что мы не испугаемся", " Она летает всю жизнь и даже дольше".
Мужчина встречает художницу, которая на самом деле не женщина вовсе, а журавль. И пёрышки для своих картин она выдирает из своей груди и крыльев, оттого они получаются такими невероятно живыми. А он всегда добавляет к ним что-то своё и оттого картины становятся богаче, целостнее и цены на них взлетают до небес. Каждый, кто встречает эту женщину, хочет прикоснуться к ней, узнать её, становится ею одержим, а она хочет лишь прощения. В конце-концов, герои оказываются в пылающем доме, откуда нет выхода. Чем это закончилось пусть каждый прочтет сам. Лично мне со второго полноценного захода книга очень понравилась, думаю, она заслужила становления бестселлером в своё время.
А сам сюжет прекрасно описывает этот неболбшой отрывок: Поцелуй вкуса шампанского, полёта, цветов, заново рожденного мира и мига, когда он впервые увидел её, а она произнесла своё имя, и всё это горело ярко, словно раскаленное солнце, так ярко, что он не выдержал и закрыл глаза. А когда открыл, её уже не было.
Она использовала вырезанный им сжатый кулак — тот самый, в котором иссякла тяга к власти и мщению, который, казалось, сдался пред ликом неумолимой Судьбы — и совместила его с перьевым изображением щеки и шеи женщины, отвернувшейся от художника. Это сочетание было еще контрастнее, чем даже у «Мельницы и льва». Здесь угадывалась нотка насилия — кулак против лица, не важно, насколько он «мирный», но ощущение это быстро рассеивалось. Этот кулак теперь выглядел не кулаком, а нераскрытой пустой ладонью, уже отодвигающейся от лица той, кого приласкал в последний раз. Сама эта ласка словно предназначалась бережно хранимому образу — закрытая ладонь, которая потянулась в прошлое, чтобы ощутить его снова, но потерпела фиаско, что происходит со всяким, кто пытается уцепиться за то, чего не вернуть уже никогда.
«Это всего лишь картинка», — повторял про себя Джордж, пытаясь понять, куда ее лучше повесить. Так, чтобы лишить ее силы, ослабить ее влияние на него, избавив себя от постоянных спазмов в желудке.
...Она любила его, любила, любила — и ненавидела этого французского сукина сына в основном лишь за то, что любила его так сильно, но господи, как же она любила его, этого очаровательного ублюдка. Впадала в такую эйфорию всякий раз, когда он оказывался в одном с нею помещении, что начала жить в состоянии почти непрерывной ярости, факт его существования она долгие месяцы скрывала даже от родителей, чтобы те не дай бог не стали хихикать над тем, как жестоко она втюрилась, хотя именно они конечно же были последними, кто стал бы так поступать.
Больше всего от нее доставалось самому Генри.
— А ты с огоньком! — подцепил он ее, и хотя это звучало нелепо даже с его французском акцентом, оба находились на таком взводе, что вряд ли о том задумались.
Это напоминало ухаживание урагана за скорпионом. Со швырянием друг в друга предметами, невероятным сексом и месяцами жизни в какой-то лихорадочной дрожи. Все так по-молодежному! И так по-французски! Она была сметена примерно как скоростная трасса оползнем — ничем не остановимой катастрофой, которая перемалывает ее в щебень. Они ругались даже на свадьбе. Прямо на церемонии.
Через месяц после женитьбы она обнаружила, что уже на третьем месяце, и принялась обвинять его в чем ни попадя еще неистовее, чем прежде. Он не врубается, какие ножи обычные, а какие — для стейка. Он забивает окурками всю землю в горшке с камелией, высаженной ею на балконе в их новой квартирке, ремонт которой он так и не довел до конца. А однажды вечером, во время все еще весьма замечательного секса — и это несмотря на седьмой месяц беременности, — он вдруг показался ей таким злым, что она непроизвольно залепила ему пощечину, и с такой силой, что расцарапала ему щеку обручальным кольцом; поступок этот поверг ее в глубочайший шок, она сбежала из дому и провела всю ночь у отца в ужасе от мысли о том, что будет дальше.
На следующий день Генри съехал.
— Дело не в пощечине, — сказал он со сводящим с ума спокойствием. — Француз может принять пощечину, Господь свидетель. Дело в том, с каким лицом ты это сделала.
Он взял ее за руку с нежностью, ранящей сильнее любых жестокостей какой бы то ни было драки.
— Ты борешься с ненавистью к самой себе, все это замечают, и ты очень стараешься, переключая ее лишь на тех людей, у которых, как ты надеешься, достаточно сил с этим справиться. Это я понимаю. Я сам такой же. Это тяжело, но можно перенести, если твоя любовь ко мне сильней, чем ненависть. Но однажды баланс уже сместился в другую сторону, и я не думаю, что это можно исправить. Ни в тебе, ни во мне.
***
Она летает всю жизнь, и даже дольше, приземляясь, когда растущая Земля призывает ее, и улетая дальше, когда зова не слышно. Ей одинаково радостно и в воздухе, и на Земле, и радость эта, несмотря на частые слезы, от особого ее предназначения. Повсюду, где бы ни приземлилась, она дарует освобождение от грехов, и ее прощение проникает в сердца, ибо за что мы все просим прощения, как не за обиды, уносящие радость?
Мир вступает в период юности, земля собирается по кусочкам в узнаваемую цельную форму, хотя и с болью, с извержениями. Она не сторонится вулканов, когда те выплевывают лаву, узнавая в них ту же ярость воды — усилие, направленное изнутри наружу, то есть в никуда.
— Уже скоро, — говорит она вулканам, — уже совсем скоро все ваши длинные мускулы сплетутся внутри Земли, чтобы крепко держать ее в своих объятиях. Одна рука стиснет другую, другая третью — и вы сможете удерживать бремя жизни на ваших общих плечах. Осталось совсем недолго.
И вулканы верят ей, и успокаивают свои яростные потоки, и готовятся удерживать этот мир.
Все вулканы, кроме одного.
— А я не верю тебе, госпожа, — говорит ей вулкан, и его зеленые глаза искрятся каким-то злобным весельем, что сильно ее озадачивает. — Смысл вулкана в том, что он злой. А спокойный вулкан — это всего лишь гора, разве нет? Успокоить вулкан — значит убить его.
Губительная, пышущая жаром лава вытекает из него волна за волной, и обитатели этой совсем еще юной Земли разбегаются в ужасе от его огненного хохота. Она с отвращением отлетает подальше, делает круг и прилетает опять, чтобы снова показать ему свое отвращение. Так и общается с ним, летая кругами.
— Цель вулкана — погибнуть, — говорит она. — Разве не за это ты борешься?
— Да, госпожа, цель вулкана — погибнуть, — отвечает он. — Но сделать это с как можно большей злобой.
— Но ты не кажешься злобным, — говорит она. — Ты улыбаешься. Проказничаешь. В тебе так и плещет желание пофлиртовать.
— Во мне плещет радость, госпожа. Злобная радость.
— Разве такое возможно?
— Это именно то, что всех нас создает. То, от чего пылает магма этого мира. То, что заставляет вулканы петь.
— Так вот чем ты называешь разрушение? Песней?
— Именно так, госпожа. А песня никогда не лжет.
— В отличие от тебя, — говорит она и улетает прочь.
Вулкан посылает ей вслед целый сноп огнедышащей лавы. Но тот не достигает ее. Да и не должен.
— Ты еще вернешься, госпожа, — говорит вулкан. — Ты вернешься.
Мужчина встречает художницу, которая на самом деле не женщина вовсе, а журавль. И пёрышки для своих картин она выдирает из своей груди и крыльев, оттого они получаются такими невероятно живыми. А он всегда добавляет к ним что-то своё и оттого картины становятся богаче, целостнее и цены на них взлетают до небес. Каждый, кто встречает эту женщину, хочет прикоснуться к ней, узнать её, становится ею одержим, а она хочет лишь прощения. В конце-концов, герои оказываются в пылающем доме, откуда нет выхода. Чем это закончилось пусть каждый прочтет сам. Лично мне со второго полноценного захода книга очень понравилась, думаю, она заслужила становления бестселлером в своё время.
А сам сюжет прекрасно описывает этот неболбшой отрывок: Поцелуй вкуса шампанского, полёта, цветов, заново рожденного мира и мига, когда он впервые увидел её, а она произнесла своё имя, и всё это горело ярко, словно раскаленное солнце, так ярко, что он не выдержал и закрыл глаза. А когда открыл, её уже не было.
Она использовала вырезанный им сжатый кулак — тот самый, в котором иссякла тяга к власти и мщению, который, казалось, сдался пред ликом неумолимой Судьбы — и совместила его с перьевым изображением щеки и шеи женщины, отвернувшейся от художника. Это сочетание было еще контрастнее, чем даже у «Мельницы и льва». Здесь угадывалась нотка насилия — кулак против лица, не важно, насколько он «мирный», но ощущение это быстро рассеивалось. Этот кулак теперь выглядел не кулаком, а нераскрытой пустой ладонью, уже отодвигающейся от лица той, кого приласкал в последний раз. Сама эта ласка словно предназначалась бережно хранимому образу — закрытая ладонь, которая потянулась в прошлое, чтобы ощутить его снова, но потерпела фиаско, что происходит со всяким, кто пытается уцепиться за то, чего не вернуть уже никогда.
«Это всего лишь картинка», — повторял про себя Джордж, пытаясь понять, куда ее лучше повесить. Так, чтобы лишить ее силы, ослабить ее влияние на него, избавив себя от постоянных спазмов в желудке.
...Она любила его, любила, любила — и ненавидела этого французского сукина сына в основном лишь за то, что любила его так сильно, но господи, как же она любила его, этого очаровательного ублюдка. Впадала в такую эйфорию всякий раз, когда он оказывался в одном с нею помещении, что начала жить в состоянии почти непрерывной ярости, факт его существования она долгие месяцы скрывала даже от родителей, чтобы те не дай бог не стали хихикать над тем, как жестоко она втюрилась, хотя именно они конечно же были последними, кто стал бы так поступать.
Больше всего от нее доставалось самому Генри.
— А ты с огоньком! — подцепил он ее, и хотя это звучало нелепо даже с его французском акцентом, оба находились на таком взводе, что вряд ли о том задумались.
Это напоминало ухаживание урагана за скорпионом. Со швырянием друг в друга предметами, невероятным сексом и месяцами жизни в какой-то лихорадочной дрожи. Все так по-молодежному! И так по-французски! Она была сметена примерно как скоростная трасса оползнем — ничем не остановимой катастрофой, которая перемалывает ее в щебень. Они ругались даже на свадьбе. Прямо на церемонии.
Через месяц после женитьбы она обнаружила, что уже на третьем месяце, и принялась обвинять его в чем ни попадя еще неистовее, чем прежде. Он не врубается, какие ножи обычные, а какие — для стейка. Он забивает окурками всю землю в горшке с камелией, высаженной ею на балконе в их новой квартирке, ремонт которой он так и не довел до конца. А однажды вечером, во время все еще весьма замечательного секса — и это несмотря на седьмой месяц беременности, — он вдруг показался ей таким злым, что она непроизвольно залепила ему пощечину, и с такой силой, что расцарапала ему щеку обручальным кольцом; поступок этот поверг ее в глубочайший шок, она сбежала из дому и провела всю ночь у отца в ужасе от мысли о том, что будет дальше.
На следующий день Генри съехал.
— Дело не в пощечине, — сказал он со сводящим с ума спокойствием. — Француз может принять пощечину, Господь свидетель. Дело в том, с каким лицом ты это сделала.
Он взял ее за руку с нежностью, ранящей сильнее любых жестокостей какой бы то ни было драки.
— Ты борешься с ненавистью к самой себе, все это замечают, и ты очень стараешься, переключая ее лишь на тех людей, у которых, как ты надеешься, достаточно сил с этим справиться. Это я понимаю. Я сам такой же. Это тяжело, но можно перенести, если твоя любовь ко мне сильней, чем ненависть. Но однажды баланс уже сместился в другую сторону, и я не думаю, что это можно исправить. Ни в тебе, ни во мне.
***
Она летает всю жизнь, и даже дольше, приземляясь, когда растущая Земля призывает ее, и улетая дальше, когда зова не слышно. Ей одинаково радостно и в воздухе, и на Земле, и радость эта, несмотря на частые слезы, от особого ее предназначения. Повсюду, где бы ни приземлилась, она дарует освобождение от грехов, и ее прощение проникает в сердца, ибо за что мы все просим прощения, как не за обиды, уносящие радость?
Мир вступает в период юности, земля собирается по кусочкам в узнаваемую цельную форму, хотя и с болью, с извержениями. Она не сторонится вулканов, когда те выплевывают лаву, узнавая в них ту же ярость воды — усилие, направленное изнутри наружу, то есть в никуда.
— Уже скоро, — говорит она вулканам, — уже совсем скоро все ваши длинные мускулы сплетутся внутри Земли, чтобы крепко держать ее в своих объятиях. Одна рука стиснет другую, другая третью — и вы сможете удерживать бремя жизни на ваших общих плечах. Осталось совсем недолго.
И вулканы верят ей, и успокаивают свои яростные потоки, и готовятся удерживать этот мир.
Все вулканы, кроме одного.
— А я не верю тебе, госпожа, — говорит ей вулкан, и его зеленые глаза искрятся каким-то злобным весельем, что сильно ее озадачивает. — Смысл вулкана в том, что он злой. А спокойный вулкан — это всего лишь гора, разве нет? Успокоить вулкан — значит убить его.
Губительная, пышущая жаром лава вытекает из него волна за волной, и обитатели этой совсем еще юной Земли разбегаются в ужасе от его огненного хохота. Она с отвращением отлетает подальше, делает круг и прилетает опять, чтобы снова показать ему свое отвращение. Так и общается с ним, летая кругами.
— Цель вулкана — погибнуть, — говорит она. — Разве не за это ты борешься?
— Да, госпожа, цель вулкана — погибнуть, — отвечает он. — Но сделать это с как можно большей злобой.
— Но ты не кажешься злобным, — говорит она. — Ты улыбаешься. Проказничаешь. В тебе так и плещет желание пофлиртовать.
— Во мне плещет радость, госпожа. Злобная радость.
— Разве такое возможно?
— Это именно то, что всех нас создает. То, от чего пылает магма этого мира. То, что заставляет вулканы петь.
— Так вот чем ты называешь разрушение? Песней?
— Именно так, госпожа. А песня никогда не лжет.
— В отличие от тебя, — говорит она и улетает прочь.
Вулкан посылает ей вслед целый сноп огнедышащей лавы. Но тот не достигает ее. Да и не должен.
— Ты еще вернешься, госпожа, — говорит вулкан. — Ты вернешься.
***
Она возвращается. Старше и мудрее. Старше теперь и мир, хотя у него, как ни удивительно, особо мудрости не прибавилось.
— Все извергаешь, — говорит она, облетая вокруг вулкана.
— А ты все прощаешь, — раздается в ответ из огненной колесницы, — там, где прощения не обещано.
— Ты стал посланником войны, — говорит она, не приближаясь к нему, поскольку уже успела узнать о вулканах побольше, — в том числе и о том, что в зону их действия лучше не попадать.
— Я теперь генерал, — отвечает вулкан.
Его огромное войско, заполонив собою весь мир, пожирает леса, города, пустыни, долины.
— Ты не погиб, как все остальные, и не превратился в гору.
— Нет, госпожа. В этом не было будущего.
Он поднимает хлыст — длинную цепь сияющего белого жара — и хлещет своих великих и страшных скакунов. Те оглушительно ржут, вздымая копыта. И превращаются в пепел фермы, мосты и цивилизации, пока его бесчисленная и ненасытная армия разливается пылающими реками по всей округе.
Какое-то время она летит рядом с ним, наблюдая в молчании, как он обращает в прах этот уголок Земли. Она ничего не спрашивает, он ничего не отвечает, лишь поглядывает иногда в ее сторону. Его зеленые глаза бдительно следят за ее полетом.
— Я прощу тебя, — говорит она. — Если попросишь.
— Не попрошу, госпожа, — отвечает он.
— Почему?
— Я не нуждаюсь нив чьем прощении, а также не признаю за тобой права его предлагать.
— Правом прощать наделяет нас тот, кто прощения просит.
Он улыбается ей, глаза его радостно сияют:
— Это не противоречит моим словам, госпожа.
Повинуясь странному желанию, в котором она не хочет себе признаться, она снижается и долго парит над самым войском вулкана. Оно атакует, но кто противник и где чья армия — не разобрать. Вся битва словно одна сплошная скотобойня, кишащая телами, плюющаяся огнем и кровью с единственной целью — сварить саму себя заживо.
Она снова взлетает повыше и описывает над вулканом последний круг.
— Прежде чем ты улетишь, госпожа, — говорит вулкан, — не скажешь ли мне свое имя? — Он опять улыбается, а в отражении его глаз виден мир, гибнущий от огненного террора. — Тогда я смогу назвать его, когда ты увидишь меня снова.
— Я больше никогда тебя не увижу.
— Как пожелаешь, госпожа, — говорит ей вулкан с поклоном. — Тогда я скажу тебе свое.
Он открывает рот и испускает рев, полный такой страшной боли и горя, что листья на деревьях жухнут, птицы падают с неба, а из трещин в земле, извиваясь, вылезает черная саранча.
— Но ты, госпожа, — добавляет вулкан, — можешь звать меня…
— Я не буду никак тебя звать, — говорит она, собираясь улетать, но все еще не улетая. И повторяет: — Я больше никогда тебя не увижу.
— Как пожелаешь, госпожа, — повторяет вулкан.
Он взмахивает хлыстом, но она улетает прежде, чем тот опускается.
***
— Ты изменился, — говорит она.
— И да, — вроде бы соглашается вулкан. — И нет.
Она облетает, как всегда, по кругу небеса над его фабриками.
— Ты теперь — миротворец.
— Просто сейчас я не воюю, госпожа. А это не одно и то же.
— Но ты создаешь. Ты строишь, добавляешь что-то новое в этот мир…
— Этим и занимаются вулканы. Пока нас не приручат до состояния гор.
— Ты дразнишь меня.
— А ты насмехаешься, госпожа.
Она приземляется на заостренную крышу его фабрики. Черный дым, валящий из труб, не пачкает ей ни одежды, ни кожи. Просто облетает ее, не касаясь.
— Насмехаюсь? — переспрашивает она. — Разве?
— Мои мысли полны тобой, — говорит он. — Ты проникаешь в мои сны, но остаешься там, где до тебя не дотянуться.
— Ты проникаешь в мои сны, — говорит она твердо. — Но тебя там нет.
Вулкан улыбается, и она снова видит злобную радость в его сияющих глазах.
— Госпожа видит сны обо мне? — уточняет он.
Она опять улетает.
***
— Постой, госпожа! — кричит он вдогонку. — Мой дар для тебя!
Она подлетает к нему со спины — со стороны пригородных фабрик и шахт, вытеснивших народы, с которыми он когда-то воевал.
— Какой же дар я могла бы принять от тебя? — спрашивает она. — Ты — вулкан. Ты разрушаешь.
— И создаю.
— И разрушаешь снова.
— И снова создаю, госпожа. Ты знаешь, что это правда.
— Но в чем же твой дар?
— Спустись еще раз, и ты получишь его.
— Ты опасен для меня.
— Как и ты для меня, госпожа. Если я обижу тебя, ты превратишь меня в гору. Мы оба рискуем. Оба либо выживем, либо погибнем. А я хочу выжить.
Она задумывается над его словами. И спускается ниже.
— Так в чем же твой дар?
— В нежданной истине, госпожа.
Он протягивает ей руку длиной в континент, предлагая туда спуститься.
И она делает это — на долю секунды быстрее, чем хотелось бы ей самой.
***
Вулкан извергается, заставляя мир расколоться надвое. Фабрики, города, деревни, народы проваливаются в трещины, расползшиеся по Земле. Небеса наполняются пеплом и пламенем. Реки лавы заставляют моря вскипать. Все погружается во мрак, пожар и хаос.
— Но ты, госпожа, — говорит он ей, стоящей у него на ладони, — остаешься цела. Я не способен обидеть тебя, видишь?
Он насылает на нее волну раскаленной лавы, но та расступается и оставляет ее невредимой. Он взмахивает рукой и закручивает вокруг нее огненный вихрь, но пламя даже не касается ее кожи. Он пытается прихлопнуть ее на ладони огненным кулаком, но тот останавливается прежде, чем задевает хоть прядь на ее голове.
— Я хочу уничтожить тебя, госпожа, — говорит он, — чтобы создать тебя заново. Но не могу, несмотря на все, во что мы с тобой поверили. — Он поднимает ее выше и выше над разрушенным миром к своим зеленым-презеленым глазам. — Ты понимаешь, что это значит?
— Понимаю, — отвечает она. — И мой ответ — «да», я буду твоей.
На ладони вулкана у нее под ногами прорастает трава.
***
Они решают создать мир заново. И назвать его их детищем — шутка, которая не нравится ни ей, ни ему, особенно когда их слова воплощаются в реальность. Он поднимает лаву, возводя новые равнины. Она посылает времена года, чтобы эти равнины остудить, засеять и озеленить.
Спариваются они яростно, но никак не могут насытиться. Его ладони хотят превратить ее в пепел и пар, а ее руки желают превратить его в груду камней, чтобы рассеять их по Земле. Но ни один из них не может причинить вреда другому. Он вынужден беспрестанно кипеть от ярости, она — столь же яростно прощать, но все усилия их бесплодны.
И все же они остаются вместе. На какое-то время.
Никто из них не перестает быть тем, кем был раньше.
Она подозревает, что он виноват в тех войнах, что портят лицо их детища, и каждый раз, когда он возвращается после отсутствия, от его лошадей пахнет огнем и кровью так, словно они доскакали до конца времен и повернули обратно.
Он же подозревает, что она дарует свое прощение другим, ибо, когда возвращается она, в ее застывших глазах читается удовлетворение, от которого она не спешит избавляться.
Он считает себя слишком могучим, чтобы ее ревновать. Она же считает себя слишком свободной, чтобы кто-либо ревновал ее.
Они оба не правы.
Когда он путешествует по этому новому миру, она следит за ним, держась на расстоянии, чтобы он не заметил, и наблюдая, как он рассылает по всей Земле войска за войсками, как строит фабрики, заволакивающие небеса черным дымом, как связывает все живые существа друг с другом — по их же согласию, — чтобы ими было легче манипулировать.
Он, в свою очередь, прячется в гейзерах и горячих источниках, путешествует по извержениям и землетрясениям, танцует на разломах тектонических плит и швах континентов, чтобы не упускать ее из виду и следить, как она общается с людьми, населяющими их новый мир, как все эти люди пытаются ее использовать, как она своим касанием дарует им прощение, освобождая от бремени в обмен на такую близость, которой они и представить себе не могли.
Этот мир — их детище — чувствует родительскую тревогу, как и любое дитя. Он морщится, истирается, загрязняется под их все менее внимательными взглядами. Иногда ему удается их пристыдить, напомнив о себе и своих нуждах, и тогда они платят ему своей заботой — перемириями, хорошей погодой, ясными лунными ночами и жаркими солнечными днями.
Но уже очень скоро их взгляды вновь обращаются друг на друга, и, как только это случается, мир понимает, что ему пора съежиться и как можно скорее заснуть.
****
Она летит за ним на очередную войну. Земля расползается по швам, выплевывая лаву, огонь и пар, которые тянутся за вулкановыми любимцами, а те заполняют узкие улочки города, убивая мужчин, насилуя женщин и выбрасывая на дорогу младенцев.
Она проходит через всю эту бойню с грабежом и мародерством, поскальзываясь в лужах крови. Она плачет по этому миру — их детищу, которое никогда не было их детищем, плачет по своему любимому чаду, боясь, что потеряла его навсегда. Ей не хочется знать, правда ли это. Для них обоих это правда, и слава богу.
Вот только достаточно ли этого?
Вулкан открывает глаза, сначала зеленые от удивления, а затем разгорающиеся от ярости.
— Что ж, будь по-твоему, госпожа, — говорит он, встает и упирается головой в небеса. Его голос потрясает основы мироздания, когда он шепчет ей на ухо: — Я люблю тебя, госпожа, и теперь моя ненависть будет такой же великой, как и моя любовь. Такой же огромной, как сама Вселенная. Ты будешь наказана тем, что я никогда не перестану преследовать тебя, никогда не перестану мучить тебя и никогда не прекращу просить у тебя того, чего ты не в состоянии мне подарить.
— А я люблю тебя, — отвечает она. — И ты будешь наказан тем, что я буду любить тебя вечно.
Он наклоняется к ней:
— Ты никогда не сможешь отдохнуть. И никогда не найдешь покоя.
— Ты тоже.
— Разница в том, госпожа, — говорит он с гадкой улыбкой, — что я не отдыхаю с начала времен.
Она отступает на шаг назад. Потом еще и еще, потом отворачивается и бежит прочь от него, все быстрей и быстрей, пока наконец не взлетает и не уносится в небеса.
— Убегай сколько хочешь, госпожа! — кричит он ей вслед. — Я всегда смогу догнать тебя!
Но затем он хмурится.
Она не убегает от него. Ее путь пролегает наверх, к небесам, выше мира и за границу времен.
Но теперь она летит обратно.
Прямо на него.
Все быстрей и быстрей.
Она несется на него, как комета, как ракета, как пуля, которой выстрелили задолго до начала всех вещей. Он становится выше и готовится к бою. Она приближается, все быстрей и быстрей, раскаленная собственной скоростью добела.
Да, она и есть пуля, выпущенная из самой себя, наблюдающая, как сама же и подлетает к нему, к его до сих пор открытому сердцу. Застывая в полете, она смотрит со стороны, как она-пуля несется вперед, рассекая воздух, все быстрей и быстрей.
И наконец впивается ему в сердце.
Она сбивает его с ног, и от его падения рождаются планеты, гибнут звезды, и разрываются небеса.
Он повержен.
Но он не умирает.
На самом деле он смеется.
— Что ты наделала, госпожа? Ты хотела убить меня?
Он садится и чувствует, как бьется его сердце. Сердце, в котором застряла пуля.
— Я застрелила тебя, — говорит она.
— Эта пуля безвредна для меня, госпожа.
— У этой пули есть имя. Имя, которое убьет тебя, когда придет время. Эта пуля называется Дозволение.
Он хмурится, его гнев нарастает.
— Госпожа говорит загадками.
— Пока эта пуля будет у тебя в сердце, — отвечает она, — там будет и часть меня. А пока там будет часть меня… — Она подлетает к самому его лицу, чтобы между ними не осталось недопонимания. — Тебе дозволяется обижать меня.
Воцаряется тишина, ибо у мира внизу от ужаса перехватывает дыхание.
— Что ты сказала, госпожа? — спрашивает вулкан угрюмо.
— Попробуй.
— Попробовать что?
— Попробуй обидеть меня.
Он смущен и сбит с толку. Но она продолжает дразнить его, летая туда-сюда прямо у него перед носом.
— Госпожа! — взрывается он и набрасывает на нее одеяло из лавы.
Она кричит от боли. Поворачивается к нему и показывает свои руки в волдырях и безобразных ожогах.
— Госпожа! — кричит он, приходя в ужас.
Но она отлетает туда, где ему ее не достать.
— Где же теперь твоя ненависть, муж мой? — спрашивает она. — Где твои муки, твои наказания? Ты можешь обидеть меня… — Она вызывающе поднимает голову: — Что же ты будешь делать?
Она поворачивается к нему спиной и улетает, не торопясь и не испытывая страха, просто улетает. Прочь от него.
Он дрожит, ибо начинает понимать, что она с ним сделала. Тот ужас, тот кошмар, который она с ним сотворила, куда страшнее любого прощения.
Он злится, и гнев его нарастает.
Она исчезает вдали — песчинка света в полночной мгле.
— Я догоню тебя, госпожа, — говорит он. — Я буду преследовать тебя до конца времен, и…
Но она не слушает.
А он не преследует.
Его сердце болит. Болит от любви. Болит от ненависти. От пули, засевшей внутри.
Его ярость растет.
— Госпожа! — восклицает он злобно. — Госпожа!
Он носится над землей, уничтожая все на своем пути, но это не приносит ему удовлетворения — ни вид людей, разбегающихся от него в страхе, ни руины городов, ни лесные пожары его совершенно не радуют. Он возвращается к горизонту. Она по-прежнему песчинка света в полуночной мгле, единственная звездочка в черном небе.
— Госпожа, — повторяет он.
Он долетает до леса и вырывает с корнями самое высокое дерево. И стискивает его в кулаке, пока оно не становится прямым и легким. Долетает до городов, плавит железо из их орудий смерти и мастерит наконечник стрелы. Из самых прекрасных птиц, каких ему удается найти и уничтожить, он делает этой стреле оперение. Свивает тетиву из самых тонких сухожилий мира, не обращая внимания на плач своего детища. И отливает лук из собственной лавы, остужая ее совсем немного, чтобы не утратила гибкости.
Изготовление этого оружия занимает у него мгновение и вечность, но она не исчезает с горизонта. Она все еще там, навсегда, как и пуля, застрявшая в его сердце.
— Это еще не конец, госпожа, — говорит он, прицеливаясь.
И пускает стрелу.
Стрела попадает в нее.
— О, любимый! — кричит она от боли и невыразимого удивления. — Что же ты натворил?
И падает, падает, падает обратно на землю.
В верхней половине таблички яростно извергался вулкан из слов, выстреливая в мир глаголами, прилагательными и частицами, пожиравшими все, чего бы они ни касались. В нижней же половине, с какой-то намеренной парадоксальностью, с неба падала женщина из перьев. У нее было лишь одно слово — обрезанное снизу, чтобы скрыть его точное значение, — и это слово пронзало ее сердце насквозь. Она падала, печальная и покорная, хотя по ее позе можно было решить и то, что она уже завершила падение, брошенная на землю яростными руками вулкана.
Она возвращается. Старше и мудрее. Старше теперь и мир, хотя у него, как ни удивительно, особо мудрости не прибавилось.
— Все извергаешь, — говорит она, облетая вокруг вулкана.
— А ты все прощаешь, — раздается в ответ из огненной колесницы, — там, где прощения не обещано.
— Ты стал посланником войны, — говорит она, не приближаясь к нему, поскольку уже успела узнать о вулканах побольше, — в том числе и о том, что в зону их действия лучше не попадать.
— Я теперь генерал, — отвечает вулкан.
Его огромное войско, заполонив собою весь мир, пожирает леса, города, пустыни, долины.
— Ты не погиб, как все остальные, и не превратился в гору.
— Нет, госпожа. В этом не было будущего.
Он поднимает хлыст — длинную цепь сияющего белого жара — и хлещет своих великих и страшных скакунов. Те оглушительно ржут, вздымая копыта. И превращаются в пепел фермы, мосты и цивилизации, пока его бесчисленная и ненасытная армия разливается пылающими реками по всей округе.
Какое-то время она летит рядом с ним, наблюдая в молчании, как он обращает в прах этот уголок Земли. Она ничего не спрашивает, он ничего не отвечает, лишь поглядывает иногда в ее сторону. Его зеленые глаза бдительно следят за ее полетом.
— Я прощу тебя, — говорит она. — Если попросишь.
— Не попрошу, госпожа, — отвечает он.
— Почему?
— Я не нуждаюсь нив чьем прощении, а также не признаю за тобой права его предлагать.
— Правом прощать наделяет нас тот, кто прощения просит.
Он улыбается ей, глаза его радостно сияют:
— Это не противоречит моим словам, госпожа.
Повинуясь странному желанию, в котором она не хочет себе признаться, она снижается и долго парит над самым войском вулкана. Оно атакует, но кто противник и где чья армия — не разобрать. Вся битва словно одна сплошная скотобойня, кишащая телами, плюющаяся огнем и кровью с единственной целью — сварить саму себя заживо.
Она снова взлетает повыше и описывает над вулканом последний круг.
— Прежде чем ты улетишь, госпожа, — говорит вулкан, — не скажешь ли мне свое имя? — Он опять улыбается, а в отражении его глаз виден мир, гибнущий от огненного террора. — Тогда я смогу назвать его, когда ты увидишь меня снова.
— Я больше никогда тебя не увижу.
— Как пожелаешь, госпожа, — говорит ей вулкан с поклоном. — Тогда я скажу тебе свое.
Он открывает рот и испускает рев, полный такой страшной боли и горя, что листья на деревьях жухнут, птицы падают с неба, а из трещин в земле, извиваясь, вылезает черная саранча.
— Но ты, госпожа, — добавляет вулкан, — можешь звать меня…
— Я не буду никак тебя звать, — говорит она, собираясь улетать, но все еще не улетая. И повторяет: — Я больше никогда тебя не увижу.
— Как пожелаешь, госпожа, — повторяет вулкан.
Он взмахивает хлыстом, но она улетает прежде, чем тот опускается.
***
— Ты изменился, — говорит она.
— И да, — вроде бы соглашается вулкан. — И нет.
Она облетает, как всегда, по кругу небеса над его фабриками.
— Ты теперь — миротворец.
— Просто сейчас я не воюю, госпожа. А это не одно и то же.
— Но ты создаешь. Ты строишь, добавляешь что-то новое в этот мир…
— Этим и занимаются вулканы. Пока нас не приручат до состояния гор.
— Ты дразнишь меня.
— А ты насмехаешься, госпожа.
Она приземляется на заостренную крышу его фабрики. Черный дым, валящий из труб, не пачкает ей ни одежды, ни кожи. Просто облетает ее, не касаясь.
— Насмехаюсь? — переспрашивает она. — Разве?
— Мои мысли полны тобой, — говорит он. — Ты проникаешь в мои сны, но остаешься там, где до тебя не дотянуться.
— Ты проникаешь в мои сны, — говорит она твердо. — Но тебя там нет.
Вулкан улыбается, и она снова видит злобную радость в его сияющих глазах.
— Госпожа видит сны обо мне? — уточняет он.
Она опять улетает.
***
— Постой, госпожа! — кричит он вдогонку. — Мой дар для тебя!
Она подлетает к нему со спины — со стороны пригородных фабрик и шахт, вытеснивших народы, с которыми он когда-то воевал.
— Какой же дар я могла бы принять от тебя? — спрашивает она. — Ты — вулкан. Ты разрушаешь.
— И создаю.
— И разрушаешь снова.
— И снова создаю, госпожа. Ты знаешь, что это правда.
— Но в чем же твой дар?
— Спустись еще раз, и ты получишь его.
— Ты опасен для меня.
— Как и ты для меня, госпожа. Если я обижу тебя, ты превратишь меня в гору. Мы оба рискуем. Оба либо выживем, либо погибнем. А я хочу выжить.
Она задумывается над его словами. И спускается ниже.
— Так в чем же твой дар?
— В нежданной истине, госпожа.
Он протягивает ей руку длиной в континент, предлагая туда спуститься.
И она делает это — на долю секунды быстрее, чем хотелось бы ей самой.
***
Вулкан извергается, заставляя мир расколоться надвое. Фабрики, города, деревни, народы проваливаются в трещины, расползшиеся по Земле. Небеса наполняются пеплом и пламенем. Реки лавы заставляют моря вскипать. Все погружается во мрак, пожар и хаос.
— Но ты, госпожа, — говорит он ей, стоящей у него на ладони, — остаешься цела. Я не способен обидеть тебя, видишь?
Он насылает на нее волну раскаленной лавы, но та расступается и оставляет ее невредимой. Он взмахивает рукой и закручивает вокруг нее огненный вихрь, но пламя даже не касается ее кожи. Он пытается прихлопнуть ее на ладони огненным кулаком, но тот останавливается прежде, чем задевает хоть прядь на ее голове.
— Я хочу уничтожить тебя, госпожа, — говорит он, — чтобы создать тебя заново. Но не могу, несмотря на все, во что мы с тобой поверили. — Он поднимает ее выше и выше над разрушенным миром к своим зеленым-презеленым глазам. — Ты понимаешь, что это значит?
— Понимаю, — отвечает она. — И мой ответ — «да», я буду твоей.
На ладони вулкана у нее под ногами прорастает трава.
***
Они решают создать мир заново. И назвать его их детищем — шутка, которая не нравится ни ей, ни ему, особенно когда их слова воплощаются в реальность. Он поднимает лаву, возводя новые равнины. Она посылает времена года, чтобы эти равнины остудить, засеять и озеленить.
Спариваются они яростно, но никак не могут насытиться. Его ладони хотят превратить ее в пепел и пар, а ее руки желают превратить его в груду камней, чтобы рассеять их по Земле. Но ни один из них не может причинить вреда другому. Он вынужден беспрестанно кипеть от ярости, она — столь же яростно прощать, но все усилия их бесплодны.
И все же они остаются вместе. На какое-то время.
Никто из них не перестает быть тем, кем был раньше.
Она подозревает, что он виноват в тех войнах, что портят лицо их детища, и каждый раз, когда он возвращается после отсутствия, от его лошадей пахнет огнем и кровью так, словно они доскакали до конца времен и повернули обратно.
Он же подозревает, что она дарует свое прощение другим, ибо, когда возвращается она, в ее застывших глазах читается удовлетворение, от которого она не спешит избавляться.
Он считает себя слишком могучим, чтобы ее ревновать. Она же считает себя слишком свободной, чтобы кто-либо ревновал ее.
Они оба не правы.
Когда он путешествует по этому новому миру, она следит за ним, держась на расстоянии, чтобы он не заметил, и наблюдая, как он рассылает по всей Земле войска за войсками, как строит фабрики, заволакивающие небеса черным дымом, как связывает все живые существа друг с другом — по их же согласию, — чтобы ими было легче манипулировать.
Он, в свою очередь, прячется в гейзерах и горячих источниках, путешествует по извержениям и землетрясениям, танцует на разломах тектонических плит и швах континентов, чтобы не упускать ее из виду и следить, как она общается с людьми, населяющими их новый мир, как все эти люди пытаются ее использовать, как она своим касанием дарует им прощение, освобождая от бремени в обмен на такую близость, которой они и представить себе не могли.
Этот мир — их детище — чувствует родительскую тревогу, как и любое дитя. Он морщится, истирается, загрязняется под их все менее внимательными взглядами. Иногда ему удается их пристыдить, напомнив о себе и своих нуждах, и тогда они платят ему своей заботой — перемириями, хорошей погодой, ясными лунными ночами и жаркими солнечными днями.
Но уже очень скоро их взгляды вновь обращаются друг на друга, и, как только это случается, мир понимает, что ему пора съежиться и как можно скорее заснуть.
****
Она летит за ним на очередную войну. Земля расползается по швам, выплевывая лаву, огонь и пар, которые тянутся за вулкановыми любимцами, а те заполняют узкие улочки города, убивая мужчин, насилуя женщин и выбрасывая на дорогу младенцев.
Она проходит через всю эту бойню с грабежом и мародерством, поскальзываясь в лужах крови. Она плачет по этому миру — их детищу, которое никогда не было их детищем, плачет по своему любимому чаду, боясь, что потеряла его навсегда. Ей не хочется знать, правда ли это. Для них обоих это правда, и слава богу.
Вот только достаточно ли этого?
Вулкан открывает глаза, сначала зеленые от удивления, а затем разгорающиеся от ярости.
— Что ж, будь по-твоему, госпожа, — говорит он, встает и упирается головой в небеса. Его голос потрясает основы мироздания, когда он шепчет ей на ухо: — Я люблю тебя, госпожа, и теперь моя ненависть будет такой же великой, как и моя любовь. Такой же огромной, как сама Вселенная. Ты будешь наказана тем, что я никогда не перестану преследовать тебя, никогда не перестану мучить тебя и никогда не прекращу просить у тебя того, чего ты не в состоянии мне подарить.
— А я люблю тебя, — отвечает она. — И ты будешь наказан тем, что я буду любить тебя вечно.
Он наклоняется к ней:
— Ты никогда не сможешь отдохнуть. И никогда не найдешь покоя.
— Ты тоже.
— Разница в том, госпожа, — говорит он с гадкой улыбкой, — что я не отдыхаю с начала времен.
Она отступает на шаг назад. Потом еще и еще, потом отворачивается и бежит прочь от него, все быстрей и быстрей, пока наконец не взлетает и не уносится в небеса.
— Убегай сколько хочешь, госпожа! — кричит он ей вслед. — Я всегда смогу догнать тебя!
Но затем он хмурится.
Она не убегает от него. Ее путь пролегает наверх, к небесам, выше мира и за границу времен.
Но теперь она летит обратно.
Прямо на него.
Все быстрей и быстрей.
Она несется на него, как комета, как ракета, как пуля, которой выстрелили задолго до начала всех вещей. Он становится выше и готовится к бою. Она приближается, все быстрей и быстрей, раскаленная собственной скоростью добела.
Да, она и есть пуля, выпущенная из самой себя, наблюдающая, как сама же и подлетает к нему, к его до сих пор открытому сердцу. Застывая в полете, она смотрит со стороны, как она-пуля несется вперед, рассекая воздух, все быстрей и быстрей.
И наконец впивается ему в сердце.
Она сбивает его с ног, и от его падения рождаются планеты, гибнут звезды, и разрываются небеса.
Он повержен.
Но он не умирает.
На самом деле он смеется.
— Что ты наделала, госпожа? Ты хотела убить меня?
Он садится и чувствует, как бьется его сердце. Сердце, в котором застряла пуля.
— Я застрелила тебя, — говорит она.
— Эта пуля безвредна для меня, госпожа.
— У этой пули есть имя. Имя, которое убьет тебя, когда придет время. Эта пуля называется Дозволение.
Он хмурится, его гнев нарастает.
— Госпожа говорит загадками.
— Пока эта пуля будет у тебя в сердце, — отвечает она, — там будет и часть меня. А пока там будет часть меня… — Она подлетает к самому его лицу, чтобы между ними не осталось недопонимания. — Тебе дозволяется обижать меня.
Воцаряется тишина, ибо у мира внизу от ужаса перехватывает дыхание.
— Что ты сказала, госпожа? — спрашивает вулкан угрюмо.
— Попробуй.
— Попробовать что?
— Попробуй обидеть меня.
Он смущен и сбит с толку. Но она продолжает дразнить его, летая туда-сюда прямо у него перед носом.
— Госпожа! — взрывается он и набрасывает на нее одеяло из лавы.
Она кричит от боли. Поворачивается к нему и показывает свои руки в волдырях и безобразных ожогах.
— Госпожа! — кричит он, приходя в ужас.
Но она отлетает туда, где ему ее не достать.
— Где же теперь твоя ненависть, муж мой? — спрашивает она. — Где твои муки, твои наказания? Ты можешь обидеть меня… — Она вызывающе поднимает голову: — Что же ты будешь делать?
Она поворачивается к нему спиной и улетает, не торопясь и не испытывая страха, просто улетает. Прочь от него.
Он дрожит, ибо начинает понимать, что она с ним сделала. Тот ужас, тот кошмар, который она с ним сотворила, куда страшнее любого прощения.
Он злится, и гнев его нарастает.
Она исчезает вдали — песчинка света в полночной мгле.
— Я догоню тебя, госпожа, — говорит он. — Я буду преследовать тебя до конца времен, и…
Но она не слушает.
А он не преследует.
Его сердце болит. Болит от любви. Болит от ненависти. От пули, засевшей внутри.
Его ярость растет.
— Госпожа! — восклицает он злобно. — Госпожа!
Он носится над землей, уничтожая все на своем пути, но это не приносит ему удовлетворения — ни вид людей, разбегающихся от него в страхе, ни руины городов, ни лесные пожары его совершенно не радуют. Он возвращается к горизонту. Она по-прежнему песчинка света в полуночной мгле, единственная звездочка в черном небе.
— Госпожа, — повторяет он.
Он долетает до леса и вырывает с корнями самое высокое дерево. И стискивает его в кулаке, пока оно не становится прямым и легким. Долетает до городов, плавит железо из их орудий смерти и мастерит наконечник стрелы. Из самых прекрасных птиц, каких ему удается найти и уничтожить, он делает этой стреле оперение. Свивает тетиву из самых тонких сухожилий мира, не обращая внимания на плач своего детища. И отливает лук из собственной лавы, остужая ее совсем немного, чтобы не утратила гибкости.
Изготовление этого оружия занимает у него мгновение и вечность, но она не исчезает с горизонта. Она все еще там, навсегда, как и пуля, застрявшая в его сердце.
— Это еще не конец, госпожа, — говорит он, прицеливаясь.
И пускает стрелу.
Стрела попадает в нее.
— О, любимый! — кричит она от боли и невыразимого удивления. — Что же ты натворил?
И падает, падает, падает обратно на землю.
В верхней половине таблички яростно извергался вулкан из слов, выстреливая в мир глаголами, прилагательными и частицами, пожиравшими все, чего бы они ни касались. В нижней же половине, с какой-то намеренной парадоксальностью, с неба падала женщина из перьев. У нее было лишь одно слово — обрезанное снизу, чтобы скрыть его точное значение, — и это слово пронзало ее сердце насквозь. Она падала, печальная и покорная, хотя по ее позе можно было решить и то, что она уже завершила падение, брошенная на землю яростными руками вулкана.
@темы: Книги 2016