Моя жизнь - совокупность моих выборов, а не чьих-то преступлений.
Кэти всегда говорила, что она хочет быть любовником-демоном, которого мы желаем, даже когда знаем, что она хочет не нас, а наши души. Когда она возвращается ко мне сейчас, она приходит в этом обличье, и мне всегда кажется, что тени на ее плечах - это крылья.
Она приходит, когда я еще не до конца уснула и будит меня, прикасаясь своими холодными пальцами к моей теплой спине. Ее бледная кожа слабо мерцает в лунном свете, отражая каждый луч как зеркало из дымчатого стекла.
«Просыпайся», - шепчет Кэти и наклоняется, чтобы укусить мое обнаженное плечо. «Просыпайся. Просыпайся».
«Нет», - говорю я, - «не ты».
Но я знала, что она придет. Я слышала ее эхо, разворачивающее время, так же как тетя Райлен всегда говорила, что она может слышать приближение молитвы. Кэти настойчива. Некоторые из моих призраков размыты, они приходят только когда я зову их. Этот призрак зовет меня.
«Сядь, - говорит она, - я тебя не укушу». Но ее зубы остры в бледном свете, и я осторожно сажусь. Только одно предсказуемо с Кэти – ее упрямое своенравие; в большинстве случаев она делает то, что она клялась, что делать не будет.
«Черт», - шепчу я и переворачиваюсь. Она смеется и передает мне сигарету с травой. Дым покрывает ее как плащ, тяжелый и сладкий. Я глубоко вдыхаю, усмехаюсь и говорю: «мои галлюцинации опьяняют меня».
«Тебе повезло. Другим это стоит денег».
Она выпускает дым через нос. Кэти ведет себя по-деловому сегодня, очень не похоже на себя. Прошло три года с тех пор как она умерла от передозировки, и с тех пор она стала еще более настойчивой. Странная атмосфера спокойствия беспокоит меня. Если мертвые теряют свою непреклонность, уходят ли они, в конце концов?
Что-то падает в соседней комнате, дерево ударяется о дерево. Возможно это Молли, слегка пьяная, как всегда, роняет что-то на пути в ванную. Кэти становится на одно колено и слегка надавливает на край водяной кровати. Если бы она была кошкой, ее мех был бы ее гордостью. А так волосы за ее ушами кажутся еще гуще. Я тянусь к ней и забираю сигарету из ее руки, двигаясь нежно, осторожно умиротворяя ее только моим невысказанным желанием держать ее.
«Если ты будишь меня по ночам», - говорю я ей, - «почему бы тебе ни развлечь меня. Скажи мне, откуда взялся этот деликатес? Это же орех-пекан? Вкус такой же, как у той травы, которую мы купили в Атланте, когда ехали автостопом из Дайтона-Бич».
Все еще в своей кошачьей сущности, Кэти смотрит на меня, ее огромные глаза холодны и безжалостны. От ее взгляда мне хочется прижаться к ее груди, почувствовать языком ее рот, и услышать ее жесткий и прекрасный смех снова. Это будет просто, восхитительно и просто, и немного не так, как когда она была живой. Когда она была живой, с ней никогда не было просто.
«У тебя совсем нет вкуса. Это доморощенная, из Панама-Сити». Она ложится обратно на кровать, не затрагивая матраса. «Ты всегда вспоминаешь этот орех-пекан, но в первый раз, когда я дала тебе накуриться им, тебя тошнило. Ты всю ночь была в ванной, как несчастный ребенок».
«Это было в Тампе, и это был «Ямайский убийца». Я снова наполняю легкие сладким дымом. «В Атланте тебя стошнило на мою единственную чистую рубашку».
Кэти в конце концов смеется, и, как я и ожидала, я чувствую, как мои бедра покрываются гусиной кожей. Она садится так, что ее обнаженное левое бедро прикасается к моему плечу. Ее кожа мягка, прохладна и прекрасна. Я кладу руку на ее бедро, и она наклоняется и вдыхает запах моей щеки, прикасается губами к моим бровям. Я не могу прикоснуться к Кэти не вспоминая, как мы занимались любовью на диване у Дэнни, дюжина пьяных и накуренных людей в соседней комнате, щекотное прикосновение перышек, которые она носила вплетенными в маленькие косички за ушами, и холод ножа, который она всегда вынимала из ботинка и клала под подушку, скрытое в ножнах лезвие, двигающееся, как мне всегда казалось, по моей пояснице.
Больше всего я помню способность Кэти кусать меня так сильно, что я начинала задыхаться, ее журчащий смех, когда она шептала: «Не шуми. Они услышат». Даже теперь, когда прошло все это время, когда я занимаюсь любовью, я иногда задерживаю дыхание, стараюсь не проронить ни звука, воображая, что я снова там, и снова пьяные и опасные незнакомые люди за стеной, и Кэти играет со мной и пытается заставить меня издать звук, который они могут услышать. Это был худший секс, и лучший, самый опасный, и, безусловно, самый удовлетворяющий. Никто другой не занимался со мной любовью так, как будто секс – это противоборство, от победы в котором зависит твоя жизнь. Никто так сильно не пугал меня и не заставлял меня любить так сильно. И никто никогда не умирал на мне так, как она, все между нами неустойчиво и больно.
Я резко шлепаю ее, толкая ее назад. «Ты должна была быть более предупредительной и блевать в кастрюлю. Испортила мне рубашку. Ты никогда не заботилась обо мне и моих вещах».
Кэти кивает. «Да». Она садится на кровати, скрещивает ноги, и все еще слегка касается моего плеча. «Но я всегда возмещала тебе. Помнишь, я стащила другую твою рубашку в Атланте». Ее рука, передающая сигарету, мерцает. Я могу видеть через ее грудь в дымке, соски темные и твердые. «Эта ковбойская рубашка, с желтой кокеткой и зеленой вышивкой. Делала тебя похожей на Лоретту Линн». Она смеется, коротко и жестко.
«Она все еще у тебя?»
«Нет, я ее потеряла где-то».
Я помню как я приехала домой на поминальную службу, устроенную одной из местных организаций помощи наркоманам. Люди, стоящие вокруг, говорили о позоре и ненужности, и мать Кэти ударила меня по руке, когда я случайно коснулась ее. «Это должна была быть ты,» - прошипела она. «Любая из вас, это должна была быть любая из вас. Не Кэти». Ее глаза были плоскими и сухими. Она совсем не плакала, и я тоже. Я провела эту ночь на кухне в доме моей матери, разговаривая по телефону с моей любовницей на севере о том, как кто выглядел, и о том, как последний бой-френд Кэти пристально смотрел на меня из-за спины сопровождавшего его полицейского. Я прижимала телефон к уху, эта желтая ковбойская рубашка в моих кулаках, скручивая ее до тех пор, пока кокетка не разошлась на полосы, вырывая пуговицы, разрывая швы. Я порвала эту рубашку, разговаривала несколько часов, но даже не приблизилась к плачу. Я заплакала спустя несколько месяцев в туалете Женского Центра. Я была трезва как стекло, и я встала чтобы пописать, мои колени слегка согнуты, джинсы на лодыжках, голова повернута в сторону чтобы видеть себя в зеркале. Кэти хотела чтобы я писала таким образом когда мы путешествовали.
«Ты – лесбиянка,» - всегда говорила она. «Держи себя в форме. Научись ссать как мужик и старайся не намочить свою задницу».
«Ссать, как мужик», - шептала я в зеркало, в полную боли память о Кэти. И так просто ее лицо появилось там, ее полные опухшие губы, смеющиеся надо мной, шепчущие: «Как лесбиянка. Ты лесбиянка, девочка. А не я».
Вот тогда я заплакала, рыдала и плакала, и била кулаками по этому зеркалу до тех пор пока какие-то женщины не услышали и не пришли выяснить, что происходит. Я заткнулась, умылась, и ничего им не сказала. Что я могла им сказать? Моя любовница-призрак только что вернулась ко мне и заставила меня обмочить мои джинсы. Моя любовница-призрак преследует меня, и самое забавное в этом то, что я рада ее видеть.
Кэти снова передает мне сигарету, движение ее рук изящно. Она улыбается, когда видит, куда направлен мой взгляд. Она разжимает кулак, и машет рукой перед моими глазами. Я смеюсь, и снова беру сигарету.
«Мне нравилась та рубашка. Это был лучший твой подарок».
«Ты забыла те черные перчатки с фальшивыми бриллиантами, которые я стащила для тебя в том магазине на улице Пич-Три. Мы всегда доставали самые лучшие вещи в Атланте. Так ведь?»
«Нас почти арестовали из-за тебя в Атланте».
«О, черт, ты просто была нервной Нелли. Думала, что ты единственна женщина с ловкими руками. Ты просто никогда не доверяла мне, девочка».
«Ты все время была под кайфом. Совершала глупые поступки».
«Я совершала чудесные поступки. Я совершала удивительные поступки, и то что я была под кайфом, делало меня лучше, более уравновешенной. Расслабляло меня, делало меня медиумом. Я была на ЛСД когда я стащила эти перчатки. Это оконное стекло, которое Блэки продала нам».
«Пурпурный туман. Ты всегда говоришь об этом, хотя мы сделали это только один раз. Ты говоришь об этом, потому что тебе нравится, как люди пугаются, пытаясь представить себе, как ты прилепляла это себе на глаза».
«Я сделала это только один раз с тобой. Я делала это много раз с Микки. Мы прилепляли это на глаза, в нос. Этот сукин сын даже засовывал мне это в зад».
Она тушит окурок о кровать. Сейчас она смеется и расслаблена, очень красива, хотя я начинаю раздражаться. Микки – это тот, кто взял ее с собой в Калифорнию, после того как я сбежала. Микки – это тот, кто посадил ее обратно на героин, и оставил ее в комнате в мотеле когда она приняла слишком много. Микки – это тот, кто угрожал мне на поминальной службе прямо при полицейском, сопровождавшем его и исходящем потом на жаре. Микки, тот которому я сказала «попробуй».
Попробуй, сукин сын, и я отрежу твои яйца и засуну их тебе в задницу. Полицейский засмеялся, и мой пот превратился в холод на моей спине. Это было не похоже на меня, я обычно не говорю таких слов. Это даже не было тем, что я думала. Это было как будто Кэти протолкнула слова через мой рот. Это было точно то, что Кэти бы сказала.
Но Микки сам умер от передозировки в Рэйфорде, и я больше никогда не видела никого из бой-френдов Кэти. Только Кэти, всегда, когда она становится неспокойной и хочет вернуться. Я смотрю на нее сейчас и мое горло сжимается. Я не могу продолжать обычный разговор, не могу говорить совсем. Я хочу прикоснуться к ней, но я слишком испугана. Она – проклятие, сосущее кровь из моей жизни. Приходится звать их обратно, и часть меня всегда хочет ее, даже в то время как большая часть – нет. Сейчас я вся хочу ее, плоть и кровь, тело и душа.
Густые брови Кэти поднимаются и опускаются, она видит меня насквозь, мое страдание и вожделение. «Ах, сука,» - шепчет она, и это звучит, как признание в любви. Она просовывает одну руку под простыню и легко проводит ногтями по моей ноге.
Я задерживаю дыхание. Я могла бы заплакать, но я не плачу. Будем ли мы любить друг друга снова? Реальна ли она сейчас настолько, чтобы положить свое подернутое дымкой тело рядом с моими напряженными мускулами? Она хочет этого, это видно по непривычно мягкому выражению ее лица. Я чувствую, как слезы бегут по моим щекам.
Теперь она произносит это. «Любовь».
«Наркоманка,» - шиплю я, начиная плакать на самом деле, и звук кажется хриплым и уродливым в тишине. «Черт тебя возьми, проклятая наркоманка!»
«Н-да,» - протягивает она, ее пальцы все еще постукивают по моей ноге. «Это правда». Она переворачивается, на этот раз кровати передается ее движение, проскальзывает под простыню. Она обволакивает меня своим телом, пальцы ее ног касаются моей лодыжки и ее голова повернута так, что ее рот рядом с моим ухом.
«Правда». Одна ее рука ласкает мой живот, другая обнимает бедра.
«Черт тебя возьми!» Я пытаюсь лежать неподвижно, но начинаю дрожать.
«Не будь скучной,» - говорить она. Я чувствую, как ее язык лижет мою щеку, мокрый и почти такой же жесткий, как у кошки. Все мое тело немеет, ладони складываются в кулаки.
«Почему ты возвращаешься? Почему ты не оставишь меня в покое? Ты не стоила тех неприятностей, которые причиняла, когда была жива, и уж точно не делаешь ничего хорошего для меня теперь». Я начинаю сопротивляться, стараюсь отодвинуться или оттолкнуть ее. Но она – только дымка, облако на моей коже, и я не могу убежать.
«Черт…» Я сдаюсь плачу и зарываюсь лицом в подушку ее волос. Они пахнут так сладко и знакомо, марихуана и пачули.
Плечи Кэти поднимаются и опускаются. Она изгибает спину и перемещается так что ее живот оказывается на моем. Я почти кричу от того как реально это ощущение. Это так хорошо. Это так страшно.
«Ты любила меня,» - говорит она прямо в мое ухо. «Ты все еще любишь меня. Даже после того как ты убежала от меня, ты любила меня. Ты не могла быть со мной, и, уж точно, ты не могла спасти меня. Но и без меня ты не можешь. Так что я здесь. Почувствуй меня».
Она постукивает костяшками пальцев по моему бедру. Ее зубы покусывают мою шею. Я задыхаюсь и тянусь к ней. «Я – часть тебя,» - шепчет она. «Я – часть тебя».
Я отодвигаюсь и лежу неподвижно, уступая. «Я знаю». Я поднимаю голову. Мой рот покрывает ее, пробует ее на вкус. Ее язык – горький мед, скользит между моими губами, заполняет мой рот, расширяется до тех пор, пока я не начинаю думать, что задохнусь. Но я не сопротивляюсь. Я принимаю ее. Я хочу проглотить ее, всю. Если она призрак, то почему бы и нет? Она может раствориться в моих костях. Мы можем быть одним.
Мои бедра начинают дрожать. Мои пальцы сгибаются и пытаются схватить ее за талию. Горячий пот покрывает все мое тело. Я хочу подняться в нее как пар, вытянуться из моего тела и стать чем-то в воздухе, запахом марихуаны и пачули, чем-то сладким и грязным и невозможно печальным. Но я не могу схватить ее. Кажется, что мои движения отталкивают ее от меня вверх, ее облако становится туманом, истончается, исчезает.
«Нет!»
Ее большой палец в моем рту. Мой пульс стучит у меня в ушах. Ее смех мягок, слишком мягок.
«Остановись,» - говорит она, и это доносится издалека. Слишком далеко. «Ты заболеешь».
«Я приму таблетку».
«Наркоманка». Она снова смеется. Наслаждение, с которым она говорит это, практически заставляет меня засмеяться в ответ. «Ты принимаешь слишком много таблеток».
Это слишком. Я с трудом двигаюсь и смотрю в ее черные, черные глаза. «О, мама,» - хихикаю я.
«О-о-о, мамааа». Ее рот восхитительно растягивает слова, полный вожделения. Она наклоняется ко мне, и я могу чувствовать ее, ее плоть, твердую, холодную и властную.
«Я сделаю это интересным для нас обеих,» - обещает она. Мурашки расходятся от каждого жгучего прикосновения. Мне не страшно. Я горю. Я хочу ее так сильно. Как сумасшедшая, меня больше не волнует, что реально, а что нет.
«Ты пошевелишься,» - говорит она: «и я исчезну». Ее облако поднимается, и все, что я могу сделать, это сдерживать себя пока она не опускается снова.
«Ты должна быть абсолютно неподвижна. Абсолютно».
Ее кожа жжет меня когда она прикасается ко мне. Я каменею, сдерживая себя для нее. Она опускается, пока я не содрогаюсь от наслаждения. Внезапно ее тело поднимается, снова становится облаком. Ее призрачный смех мягок и близок. Я кусаю губы и стараюсь лежать неподвижно. Так холодно. Так горячо. Я стону. Она поднимается, смеется, поднимается снова. Это продолжается и продолжается.
Ты любишь меня? Ты хочешь меня? Ты помнишь меня? Ты ненавидишь меня? Ты любишь меня? Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, стану тобой, войду в твою темноту, в твою западню. Столкни меня в твою западню. Память и прикосновение, и вкус. Ты никогда не одна, ты никогда не будешь одна. Если ты плачешь, я тоже заплачу. Если ты кричишь, я тоже закричу. Если ты есть, я тоже есть.
«Я люблю тебя,» - говорит она.
Я плыву. Я кончила столько раз, что мои кости превратились в бетон. Их вес делает меня неподвижной. Горячая кожа Кэти давит на меня со всех сторон. Так темно, так тихо. Это ловушка ночи и я плыву в сон. Я хочу обнять ее и утащить с собой, спать в роскоши ее объятия. Но часы ограничений останавливают меня, и я не двигаюсь. Я просто скольжу дальше в сон. Она снова говорит это.
«Я люблю тебя».
«Ты умерла,» - бормочу я.
Ее вес увеличивается, давит на меня. Я открываю глаза.
«Это ничего не значит». Она разрослась, заполнила комнату. Она огромна, темнота вокруг меня. Я напугана. Внезапно я крайне напугана, и когда она смеется, я чувствую холод.
«Это ничего не значит».